Никто не скрылся при лесном пожаре,

 А каждый пятый бился, как орёл,

 Хотя для всех была опасность явной.

 Особенно геройствовал чернявый,

 Тот, с гонором, что кресло изобрёл.

 За что майор,

 Прибывший к чернолесью,

 Команду подал:

 — Разрешаю песню!

 Легко сказать!

 У песен вольный мир.

 Попробовали — вышло тыр да пыр,

 Не стройно получилось и не стойко.

 В том и загадка, что мотив простой

 Заставил непривычный к песне строй

 Заняться в ритме самоперестройкой.

 Особенно когда Жуан бывалый

 И в песне оказался запевалой.

 “Гей-гей, шевелите ногами,

 Шагайте вперёд веселей.

 Судьба посмеялась над нами,

 А мы посмеёмся над ней.

 Гей, гей,

 Шагайте вперёд веселей!

 Гей-гей, мы слетели с орбиты,

 С наземного сбились пути,

 Сегодня за мятых да битых

 Небитых дают до пяти.

 Гей-гей,

 Шагайте вперёд веселей!

 Гей-гей, разочтёмся в утратах,

 В душевных печалях своих.

 Не будем искать виноватых

 И сваливать всё на других.

 Гей-гей,

 Шагайте вперёд веселей!

 Гей-гей, в нашей горестной драме

 Погибнет и зло и злодей.

 Судьба посмеялась над нами,

 А мы посмеёмся над ней.

 Гей-гей,

 Шагайте вперёд веселей!”

 Душа иная,

 Пока песню пела,

 Пересмотрела собственное дело.

 Мне дороги душевные суды,

 Умеющие видеть, что подсудно.

 В наш трудный век

 Попасть в беду не трудно,

 Труднее с честью выйти из беды.

 Вот почему для самооправданья

 Душе необходимы испытанья.

 В судьбе героя нашего возник

 Особенный, послепожарный сдвиг.

 Неслыханно,

 Негаданно,

 Нежданно

 Она взлетела сразу, как в броске,

 Когда на отличительной доске

 Вдруг появилось имя Дон-Жуана.

 Все поняли, что значил этот знак:

 Прыжок к свободе,

 А не просто шаг.

 Еще через неделю

 При обходе

 Врач подкрепил надежду о свободе:

 Не из какой-то личной доброты,

 Не из того, что слышал понаслышке,

 Освободил его совсем от стрижки,

 Бритья усов и даже бороды,

 А по закону — это подтвержденье,

 Что где-то близок

 День освобожденья.

 Не раз он укрощал

 Порыв гордыни,

 С надеждой встречи думая о сыне,

 Не раз в нём горько плакался отец,

 Не раз ночами, занятыми бденьем,

 Сменялись ожидания сомненьем,

 Сомнения надеждой. Наконец

 Неспешная старушка Справедливость

 Дала свободу

 И сняла судимость.

 Побритый,

 При усах,

 Почти чубатый,

 С двухлетней половинною зарплатой

 Он наконец-то вышел на простор,

 Простившись без особого печальства

 С друзьями-столярами и начальством,

 Взгрустнув над креслом...

 Кстати, до сих пор

 В Иркутске, Красноярске повсеместно

 Ещё стоят жуановские кресла.

 Таланты против прочих

 В том Колоссы,

 Что чаще задают себе вопросы.

 Когда иной живёт навеселе,

 Талант, идя к ответу, тратит годы.

 Чем оправдать перед лицом Природы

 Своё существованье на земле?

 Вот коренной из коренных вопросов! —

 Сказал бы на сей счёт

 Любой философ.

 Пока Мой Друг

 Под музыку колёс

 Везёт в себе мучительный вопрос,

 Что породил талант, дотоль незнамый,

 Давайте мы его опередим,

 На крыльях лёгкой мысли полетим

 За посланной Жуаном телеграммой

 В ту пятистенку с Кузьминою-старшей,

 С Наташею и бунтарём Федяшей.

 В ту пору

 У Федяши, у Голубы

 Уже вовсю прорезывались зубы,

 Уже улыбка на лице цвела,

 Уже и по часам, а не по числам

 Росли в его глазах оттенки смысла,

 Слеза и то осмысленней текла.

 Теперь Наташа даже замечала

 Свое в нём

 И Жуаново начала.

 Он в их началах,

 Вроде баш на баш,

 Забавный представлял фотомонтаж

 С чертами в состоянии раздора,

 Но у Природы много доброты,

 Она, чтоб примирить его черты,

 На то имела чудо-ретушёра,

 И Федя из презренья к разнобою,

 Казалось, становился

 Сам собою.

 И мать,

 А чаще бабушка сам-друг

 Тетешкали его в две пары рук,

 Капризы, взгляды брали на замету,

 В науках воспитанья так росли,

 Что малыша знакомить поднесли

 К настенному отцовскому портрету.

 — Вот папа твой! —

 Ему сказала мама,

 А тут и подоспела телеграмма.

 Жена Жуана, напрягая лоб,

 Перетрясала скромный гардероб,

 Наряды, позабытые доселе,

 Подолгу примеряла на себе,

 Но, к ужасу, на ней, на худобе,

 Все платья, как на вешалке, висели.

 Мать, видя в ней утраченный объём,

 Не стала охать,

 — Ничего!.. Ушьём!..

 Ушитая со стороны обратной,

 Наташа стала даже элегантной,

 О чём и не дозналась.

 Знать бы ей,

 Что муж её, а он не похвалялся,

 Вот за такими только и гонялся,

 Особенно в Испании своей.

 Скажу вам,

 Стройность он любил в девчатах,

 Высоких, по-цыгански площеватых.

 А утром

 На трамвае продувном

 В коляске,

 В охранении двойном

 Федяша, любопытствуя не в меру,

 К вокзалу повторив маршрут отца,

 Доехал до трамвайного кольца

 И покатил по роковому скверу,

 Перечеркнув коляскою своею

 То место боя,

 Что прошло под нею...

 Тем временем

 На ближнем перегоне

 В зашарпанном, расшатанном вагоне

 Стоял Жуан в проходе у окна.

 Мелькали потемневшие копёшки,

 Загончики неубранной картошки

 С пожухлою ботвой у полотна,

 Топорщился в следах колесных стёжек

 Подрезанной пшеницы

 Рыжий ёжик.

 И мил был мир

 В его земных трудах

 С гирляндами стрижей на проводах,

 С лошадкою и шустрым самосвалом,

 С комбайном на дороге грунтовой,

 С высоким небом

 С тучкой дождевой.

 С великою загадкой даже в малом,

 С последнею любовью, пьяной в дым,

 Зато уж трезво

 Выстраданной им.

 Ещё он пребывал

 В мечтах немелких,

 Состав уже пощёлкивал на стрелках

 И выгибался, сжатый с двух сторон

 Вагонами и службами вокзала.

 А встретит ли?

 Вот что его терзало,

 Пока цветами не зацвёл перрон,

 Пока не заприметил орлим оком

 Свою жену, стоявшую с ребёнком.

 А та страшилась

 Даже и глядеть,

 Как из вагона этакий медведь

 Устало выйдет, хмурый и косматый.

 Жуан же, возвращаясь к миру благ,

 Уже успел зайти в универмаг

 И обернуться снова франтоватым.

 — Смотри! —

 И Тимофевны локоток

 Тихонько подтолкнул

 Наташу в бок.

 Пока,

 Огнём и ветром обожжённый,

 Супруг к ней шёл

 С улыбкой напряжённой,

 Она, самосудимая стыдом,

 Она, самоказнимая, навстречу