Да как он сразу

 Буквиц не заметил,

 Написанных по краешку:

 “От Феди”.

 Глаза его зажглись: казалось, пар

 Выбрасывал он вздутыми ноздрями,

 Как свежими горячими углями

 Не в меру перегретый самовар.

 Так невменяемый

 Впадает в радость,

 А невменяемость в Любви — как святость.

 Пошла,

 Пошла,

 Пошла, куда-то вкось

 Ума и сердца золотая ось.

 — Т-сс, он свихнулся! —

 Фразы повторенье

 Лишь вызывало подозренье к ней:

 — Да это же рука Любви моей,

 Рука моей Любви и примиренья!

 Да это же рука, что, в  Мир явясь,

 С обеих наших Душ

 Смахнула грязь!..

 Друг оказался на свою беду

 В то время у начальства на виду.

 Меж тем сенсационное известье

 И звание высокое “отец”

 Его, такого пылкого, вконец

 Душевного лишили равновесья.

 А от начальства,

 Чтоб избегнуть фальши,

 В такое время надо быть подальше.

 А тут ещё ему,

 Сама страстна,

 Своих страстей добавила весна,

 Тайгою закачалась подхмелевшей,

 Рекою расковалась, сбросив плен,

 И новым руслом — руслом перемен

 Направила конфликт, давно назревший.

 Но срыву не найти бы оправданий,

 Когда б не эти

 Комнаты свиданий!

 Встречали в них

 Мужей отгорожённых

 Весною понаехавшие жёны

 Из дальних городов и деревень.

 Огнём любви и нежности сгорая,

 Счастливцы уходили в двери рая

 И возвращались лишь на пятый день.

 Смотреть на них,

 Блаженных от избытка,

 Ревнивому Жуану стало пыткой.

 В столярной,

 Проходя свои этапы,

 Пилились, гнулись и сушились капы

 С далекой Цыденжаповой версты.

 Жуан в горячке стал довольно часто

 Оспаривать вмешательство начальства:

 — Не вы, а я конструктор красоты! —

 Жуан-отец, тоскуя о свободе,

 Совсем забыл,

 Что не на том заводе.

 Уже назавтра,

 Став на путь регресса,

 Мой друг шагал на раскорчёвку леса,

 На заготовку смолянистых дров,

 На просветленье просек долговерстных,

 И вскоре Душу просветлил он в соснах,

 Так воздух был покоен и здоров.

 Не странно ли,

 Что, к лесу непривычный,

 Он даже мыслить

 Стал философичней.

 На раскорчёвке,

 Размышляя днями

 Над с кем-то,

 С чем-то схожими корнями,

 Зверьем и человеком в том числе,

 “Природа, — думал он, —

 Весь срок безмерный

 В своей лаборатории подземной

 Искала формы жизни на земле.

 Ещё не всё взошло.

 Нам и не снится,

 Какая красота в корнях таится.

 Взойти всему

 Мешал огонь и бури,

 Что не взошло,

 Рождается в скульптуре,

 В изваянных пеньках, корнях, сучках,

 В причудливых извивах их и складках,

 Как у Коненкова в его догадках,

 В его лесовичках-полевичках.

 Нас лишь искусство в неком наважденье

 Ведёт к истокам

 Нашего рожденья”.

 Примерно так

 О чудесах корней

 Он разговаривал со мной поздней,

 Что позабавило меня, но вскоре

 Печальным красноречием своим

 Друг заразил меня любовью к ним,

 Внушил смотреть, как говорится, в корень,

 Но в корневищах,

 В их узлах и плетях

 Встречались больше

 Змеи мне да черти.

 Куда спешу?

 Жуан ещё корчует,

 На верхней полке в камере ночует,

 Тоскует, любит, суткам счёт ведёт,

 Ещё не зная, что в таёжной хмари

 Он отличится на лесном пожаре

 И сократит свой срок на целый год.

 Есть у Любви особенное свойство,

 Людей толкающее

 На геройство.

 Во знойный день

 Был воздух весь пропитан

 Парами леса, как парами спирта,

 Хоть солнце, занимавшее зенит,

 Едва светило в ореоле ложном,

 И потому все ждали нетревожно,

 Что их всего лишь тучка осенит

 И покропит дождём, но осенила

 Огня и дыма

 Дьявольская сила.

 Сначала,

 Не сливаясь с хвойным фоном,

 Огонь запрыгал по высоким кронам,

 Куда-то пряча за собой следы.

 Все подивились этакой безделке,

 Поскольку прыгали всего лишь белки,

 Как первые предвестницы беды.

 Жуан подумал:

 Может, средь проделок

 Игра такая есть

 У рыжих белок!

 Потом на просеке

 С рогами врозь,

 Дыша ноздрями, появился лось,

 Он к небу вскинулся, где солнце меркло,

 С глазами уже полными огня,

 Как будто вспомнил: где моя семья? —

 И возвратился в огненное пекло.

 Жуан подумал:

 Может, зверь бедовый

 Всего дивил

 Губой своей пудовой!

 Но вот,

 Глухой озвучивая лес,

 Стал нарастать и хруст, и резкий треск,

 И гул, и дикий крик попавший в нети,

 Как будто споенные сатаной,

 Ломая всё, ватагою хмельной

 Бежали красно-бурые медведи.

 Над просекой, чтоб взять её нахрапом,

 Уже и счёта не было их лапам.

 — Пожар!

 — Пожар!

 — Пожар! —

 Ужасен в зной

 Всё пожирающий пожар лесной

 С его огнём и нестерпимым жаром.

 Как он изменчив, если поглядеть:

 То бурым дымом пляшет, как медведь,

 То огненным взлетает птерозавром,

 То медлит,

 То спешит в багряной злобе,

 Чтоб воплотиться

 В памятники скорби.

 — Пожар!

 — Пожар!

 — Пожар! —

 Уж не одну

 Обуглил он за просекой сосну,

 Как спичку, не одну спалил он ёлку,

 Теперь же продирался сквозь кусты

 По краю — к перемычке в треть версты,

 Ведущей через просеку к посёлку.

 Жуан не оробел:

 — Ва-а-лите лес!.. —

 И бросился огню наперерез.

 С большим огнём,

 Нагрянувшим на хвою,

 Бороться трудно,

 Как с большой водою.

 Он понизу и поверху течёт,

 С ним в поджигателях любая палка.

 Такая началась лесоповалка,

 Что был часам потерян всякий счёт.

 Считали только у огня и ветра

 В горячке отвоёванные метры.

 Для многих —

 Чем опаснее работа,

 Тем выше мера нравственного взлёта.

 Жуан усталый, прислонясь к сосне,

 Глядел на суету почти бесстрастно,

 Лишь чувствовал и думал:

 “Как прекрасно —

 Стоять вот так, со всеми наравне!”

 Сам Цыденжап, презренье поборовши,

 Тряс за руку:

 — Однако, ты хороший!..

 Но строг закон.

 Тушителей он истых

 Вновь разделил на чистых и не чистых,

 Одни — домой, другие в жалкий строй

 С его в рядах дистанцией короткой,

 С его особой жалостной походкой,

 Которую обрёл и мой герой.

 Как обещал в начале сей тетради,

 Сказать о ней

 Теперь мне будет кстати.

 Солдат на марше,

 Говоря без лести,

 Несёт себя, как единицу чести,

 А колонист, не зная, что нести,

 С руками позади,

 С душой в полоне,

 С плечами неподвижными в наклоне,

 Ногами приучается грести.

 Хотя и оживило строй отчасти

 В тот вечер

 Чувство доброе в начальстве.

 Начальство было радо,

 Что в угаре