«Так нечестно! Он должен был стать моим!»

Взглянув в зеркало, Ириэль задохнулась от ужаса. На неё таращилась высохшая старуха.

Прачка ошеломленно уставилась на неё с разинутым ртом. Старая карга впервые показалась столь явно, и девушка впервые смогла как следует рассмотреть её.

На левой щеке отражения обнаружилось уродливое коричневое пятно — безудержно разросшаяся родинка, как поняла Ириэль. Из бородавки торчал маленький пучок тонких седых волос.

Девушка инстинктивно подняла руку к собственной щеке, и старуха повторила её движение. Уголки тонких, сухих губ карги немного подергивались — она насмехалась над Ириэль, смеялась над её болью, и та не выдержала.

Чувствуя, как ужас отступает перед растущей волной раскаленного добела гнева, прачка оторвала взгляд от лица старухи и со всей силы швырнула зеркало на пол.

Оно не разбилось.

Год, когда Ириэль исполнилось двадцать три, вышел для деревни скверным.

Невзирая на все меры предосторожности, зараза продолжала распространяться, причем совершенно бессистемно и беспричинно. На третий месяц года было объявлено об эпидемии, а Иктис взят под карантин.

На экспорт улова наложили запрет, что сначала порадовало Ириэль — цены на рыбу упали, и у неё начали водиться лишние монетки. Рыбакам девушка не сочувствовала, они ведь, по крайней мере, могли прокормить себя сами.

Но вскоре остальным торговцам пришлось затянуть пояса. У рыболовов почти перестали водиться деньги, они мало что покупали, и цены на все товары начали расти. В то же время, прачка находила все меньше и меньше корзин с бельем у себя на пороге: двух давних клиентов она потеряла из-за мора, четверо покончили с собой, а остальные теперь считали каждый грош.

«Так нечестно, — жаловалась она ухмыляющейся старухе за стеклом. — Почему я всегда страдаю больше других?»

Сейчас зеркальце висело на стене лачуги.

«А почему бы и нет», — подумала Ириэль за несколько месяцев до этого. Всё равно к ней никто не ходил, поэтому никто бы ничего и не увидел.

Порой за стеклом появлялась принцесса, но с тех пор, как вспыхнула эпидемия, девушка намного чаще видела каргу.

В общем и целом, Ириэль приняла это, понимая, что жуткое отражение лучше поможет пережить трудные времена. Благодаря старухе на столе каждый вечер оказывалась еда, и не только рыба — неважно, могла прачка позволить себе ужин или нет. Она никогда не видела, откуда появлялась пища, и предпочитала не спрашивать.

Всё же девушка скучала по принцессе и часто искала её в тени старой карги. Время от времени мелькающих намеков хватало, чтобы успокоить Ириэль и дать ей надежду на окончательное возвращение красавицы.

На двадцать третий день рождения прачки в торговых рядах разгорелась громкая свара — один из лоточников обвинил её в краже. С негодованием отмахнувшись от него, Ириэль попыталась уйти, но остальные торговцы задержали девушку до прихода пристава. Сорвав сумку, висевшую у неё на плече, стражник бесцеремонно перерыл содержимое.

Тогда прачка вспомнила про ожерелье, милую вещицу, привлекшую её внимание. Ириэль прикладывала украшение к груди и представляла, как получает его в подарок на день рождения. Но потом… Пустившись в слёзы, девушка настаивала, что не убирала ожерелье в сумку. Наверное, украшение положил туда какой-то её ненавистник.

В итоге Ириэль Малихан провела четыре часа в колодках на деревенском перекрестке.

Как с горечью заметила девушка, теперь-то на неё смотрели всё, и не только смотрели: ещё и плевали в лицо или подзуживали своих детей хлестать её гнилой рыбой. Как будто она недостаточно страдала в этих неудобных цепях, с урчащим животом и щеками, пылающими от возмущения.

«Каждый из них мог оказаться на моем месте», — сказала себе Ириэль и поклялась, что заставит иктисцев заплатить за их жестокость.

Как только её освободят, она спросит у зеркала, каким образом это проделать.

Новый священник в своей проповеди очень много говорил о демонах, долго рассказывал о мире сновидений, в котором таятся эти злобные создания. Предупреждал, что они вечно рыщут в поисках незащищенного разума, а найдя — проникают в него, обретая плоть и силы наяву.

От этих слов Ириэль стало неуютно, и она заерзала на церковной скамье.

Прежний, старый пастырь предпочитал иносказания. В его поучениях постоянно упоминалась кровь и адское пламя, но почти не встречалось точных деталей, и прачке это нравилось больше.

Она начала пропускать службы в церкви. Принять такое решение, как и убедить остальных в его необходимости, оказалось несложно, ведь здоровье женщины и в самом деле ухудшилось. Годы таскания бельевых корзин и стояния на коленях у старой жестяной ванны сказались на её суставах. Ириэль ослабела грудью, в чём винила сквозняки, проникавшие через щели в стенах лачуги, да и спина у неё ныла.

Теперь прачка редко выбирались из дома раньше сумерек, и только в начале вечера показывалась на рынке, где собирала остатки перед закрытием. Женщина пребывала в тенях, скрывала свое лицо; постоянно ощущая стыд, она не хотела, чтобы на неё смотрели.

Однажды Ириэль заметила себя в зеркале — совершенно обычном, стоявшем на одном из лотков в торговых рядах — и замерла в ужасе. Её кожа оказалась мертвенно-бледной, а светло-желтые волосы почти поседели. Прачке показалось, что она стала ниже, чем в юности, и вообще едва узнала лицо в отражении.

Ириэль померещилось, что перед ней призрак — призрак её самой.

Домой женщина вернулась торопливо и с пустой сумкой, не стала даже ждать возможности забрать примеченный ею тухлый окорок на лотке мясника. Она не знала, что будет делать, вернувшись в лачугу, до тех пор, пока не вошла внутрь.

Поразив саму себя, Ириэль сорвала зеркальце со стены и закинула под топчан, лицом — лицами — вниз, так, чтобы оно больше не искушало её.

Уткнувшись собственным увядшим лицом в подушку, женщина горько заплакала.

«Зеркало врало мне, — думала прачка. — Всё время врало. Принцессы никогда не было!»

— Но ведь она могла появиться… — прошептал в ответ уже знакомый голос в её голове.

Время шло, и с ним уходила память об унижении Ириэль. По крайней мере, об этом уже не помнили взрослые жители деревни.

Дети, к несчастью, забывали всё не так быстро.

Чуть ли не каждое утро женщина просыпалась от громких дразнилок за дверью. Первые несколько раз она выбегала в переулок, натянув плащ и сандалии, иногда с метлой в руке.

Её юные мучители всегда разбегались прочь, но кричали при этом не только от ужаса, но и от удовольствия. На следующее утро они возвращались, зачастую в большем количестве, и вели себя даже наглее прежнего.

Порой дети стучали в дверь Ириэль и убегали, иногда швырялись яйцами в её ставни. Женщина пыталась не обращать на них внимания, но это тоже не помогало — баловники только становились храбрее и все неотступнее старались вывести её из себя, заставить чем-то ответить.

Эта игра была знакома Ириэль. В детские годы её ровесники точно так же обходились с хозяином сувенирной лавки, и она сама однажды рискнула постучаться к нему. Впрочем, торговец не вышел, и никто в схоле не поверил девочке, когда она рассказала о своем поступке.

Насмешки мелюзги становились всё более злобными. Сначала Ириэль обзывали воровкой и гадкой летучей мышью, но как-то раз, выйдя из себя, она обрушилась на детей с потоком яростных проклятий и замахнулась на одного из них ручкой метлы.

С тех пор её называли иначе. Иначе, и намного опаснее.

— Нельзя допустить, чтобы подобные слухи распространялись, — настаивала старуха.

Зеркальце заняло прежнее место на стене. Ириэль не помнила, как повесила вещицу обратно, но не удивилась, найдя её там.

— Из-за них охотники на ведьм могут вернуться в Иктис, — продолжила старая карга, — а это погубит нас обоих.

— А священник говорил правду? — спросила Ириэль. — Он… он сказал… В той проповеди…