Гицилла открыла одну из канистр с водой и, напившись, передала ее Дафану. Когда Дафан утолил жажду, он передал канистру Нимиану, почти ожидая, что тот откажется — но Нимиан пил с неожиданной жадностью, выпив почти половину галлона за полминуты.

Опустив канистру, невероятный мальчик сказал:

— Все еще голоден, — и снова бросился в подлесок.

— Что же он такое? — спросил Дафан Гициллу.

Гицилла не спрашивала, почему Дафан говорит «что», а не «кто». Ее мучили те же страшные предчувствия, что и его. Возможно, она была бы напугана до ужаса — как и Дафан — если бы они уже не испытали столько ужасного, что потеряли способность испытывать более сильные эмоции.

— Я не знаю, — сказала она.

— Мутант? — предположил Дафан. — Я слышал, люди говорили…

Он замолчал. Когда речь шла о тайнах шабашей, он мог лишь краем уха услышать то, что не должен был слышать. Сейчас он был мужчиной, но всю свою жизнь до того он был мальчиком, которого взрослые не допускали в свои дела.

Гицилла, едва начавшая свое обучение, готовясь стать Сновидцем Мудрости, могла знать лишь немногим больше.

— Не думаю, что он обычный мутант, — сказала она. — Он нечто иное. Нечто большее. Неужели я действительно вела грузовик половину ночи и почти половину дня? Я даже не могу представить, как…

— Ты была за рулем, — сказал Дафан, осторожно выбирая слова. — Может быть, он знает, кто действительно вел машину. Хотел бы я взять себе те отличные ботинки до того, как он их взял — но, боюсь, мне пришлось бы отдать их ему. Кем бы он ни был, он не из тех, кому простые смертные вроде нас с тобой могут сказать «нет». Как думаешь, нам сейчас угрожает большая опасность?

— Думаю, не настолько большая, как в плену у солдат, — неуверенно сказала Гицилла. — Они бы застрелили тебя через пару минут. А меня бы застрелили через пару часов, или позже…

— Но он опасен.

— Думаю, да, — задумчиво сказала Гицилла. — Кем бы он ни был, он, несомненно, опасен. Но он на нашей стороне, разве нет? Его враги — наши враги, значит, наверное, он наш друг. Мы тоже должны поесть, пока можем.

Дафан понимал, что Гицилла права — права, вероятно, во всем. Он хотел бы сейчас быть способным мыслить ясно, но та эмоциональная перегрузка, из-за которой он утратил способность чувствовать страх, казалось, притупила и все остальные его чувства. Он ел механически, не чувствуя вкуса пищи, и мог лишь так же механически двигать руками, ко рту и обратно. Какую бы опасность не представлял Нимиан, сейчас Дафан о ней не думал; он не мог сейчас осмыслить ее, не говоря уже о том, чтобы продумать до конца.

Дафан и Гицилла закончили есть к тому времени, как снова появился Нимиан, на этот раз он не принес свою еду с собой. Или он понял, что его привычки в еде слишком пугают его спутников, и лучше предаваться им в одиночестве, или был слишком голоден, чтобы откладывать насыщение.

Трофейная форма теперь, казалось, сидела на нем еще лучше. Дафан подумал, что если мальчик действительно растет, то делает это с невероятной быстротой. Глаза и уши Нимиана сейчас казались еще более нечеловеческими, и на его руках появились волосы, там, где их раньше не было. Его зубы стали заметно острее, а на черепе начали расти гребни, уже заметные сквозь его блестящие волосы.

— Ты понимаешь меня, Нимиан? — спросила Гицилла. Она приходила в себя явно быстрее, чем Дафан.

Мальчик не ответил, но обратил на нее взгляд своих невероятных черных глаз.

— Я Гицилла, а это Дафан, — сказала она. — Мы убежали из нашей деревни, когда на нее напали. Нам пришлось бежать и от пруда — но теперь мы не знаем, куда бежать. Мы одни и потерялись. Нам нужна помощь.

Мальчик выслушал это, и, казалось, задумался — но видимо, он лишь сделал вид, что задумался, подняв руки ко лбу и на секунду закрыв глаза.

— Ты и ты, — сказал он. — Теперь мы. Все вместе. Расти вместе. Гореть вместе.

Гицилла секунду или две размышляла над этим ответом, затем пожала плечами, признав поражение. Она снова повернулась к Дафану.

— Это какая-то дорога, — сказала она, присев, чтобы ощупать землю. — Я чувствую следы от тележных колес. Ею нечасто пользовались, но все-таки это дорога — значит, она должна вести куда-то, возможно в Эльвенор или Мансип. Может быть, нам нужно только идти по ней, пока не дойдем до города — или, по крайней мере, деревни, или фермы.

Дафан посмотрел на огромные подобия кукурузных стеблей, росшие вдоль дороги, и подумал, не могут ли это быть какие-то сельскохозяйственные растения. Потом он решил, что это крайне маловероятно. Это были аборигенные растения, обладавшие малой питательной ценностью, даже если они не были ядовитыми. Деревенским детям иногда рассказывали истории о «лесах колдуновых трав», как о местах еще более опасных, чем «сады бога», но Дафан не мог себе представить, на что может быть похож такой лес. Может быть, это он и есть.

А может быть, и нет.

— Пойдем, — внезапно сказал Нимиан, очевидно, закончив свои размышления. — Будет бой. Звезды неподвижны. Потом… ух! — он нерешительно замолчал.

— Ух, — повторил Дафан, обернувшись к Гицилле за объяснениями.

— Будет бой, и звезды встанут неподвижно, — сказала Гицилла, отчаянно пытаясь найти смысл в отрывистых фразах Нимиана. — Думаю, это плохо, если я поняла правильно.

— Плохо, — повторил Дафан, думая, что это объяснение звучит вполне правдоподобно, даже слишком.

— Было что-то в моем видении… — продолжала Гицилла, — Патер Салтана говорил, если звезды встанут неподвижно, новые враги могут обрушиться на нас с неба. Они уничтожат нас, и даже Гавалон Великий и другие повелители шабашей не смогут ничего сделать, чтобы нас спасти.

Нимиан, казалось, снова растерялся, пытаясь понять ее речь, но его лицо прояснилось, когда он услышал одно слово, явно значившее для него больше, чем остальные.

— Гавалон, — повторил он, усиленно закивав головой. — Потерял Гавалона. Был голоден слишком, спешил убежать… Потерял Гавалона. Найти его. Коснуться. Он должен роль свою сыграть.

— Если он знает Гавалона, — неуверенно произнес Дафан, — должно быть, он из его армии.

— Я не знаю, — ответила Гицилла, еще более неуверенно. — Если так, может быть, тогда мы должны помочь ему вернуться. Но мы не знаем, где сейчас Гавалон.

Утолив голод, Дафан почувствовал себя немного лучше. Но это «немного лучше» превратилось в «гораздо хуже», когда он обнаружил, что к нему опять вернулась способность испытывать страх. Он снова залез в кузов грузовика, намереваясь посмотреть, что можно унести с собой.

— Мы должны идти, — сказал он. — Так или иначе, мы должны идти. Зачем Империуму было вторгаться в Гульзакандру, убивать нас и разрушать все, что нам дорого? Что мы им сделали?

— Я не знаю, — был единственный ответ Гициллы.

Нимиан слушал, явно пытаясь понять сказанное. Казалось, он все больше развивается, как интеллектуально, так и физически.

— Империум, — произнес он, второй раз услышав слово, имевшее для него важное значение. — Люди друг с другом в войне, идет война всех против всех. Нет мира. И не может быть. Всегда война. Всегда игра.

— Это не игра, Нимиан, — заявил Дафан Нимиану — имперская форма на мальчике теперь сидела почти идеально и казалась почти такой же пугающей, как признаки нечеловечности на его лице. — Это по-настоящему. Людей убивают.

Нимиан улыбнулся. В первый раз Дафан видел, как он улыбается, и почему-то ему показалось, что этот мальчик улыбается первый раз в жизни.

— Все умирают, — сказал мальчик, словно поделившись некоей скрытой истиной. — Важно лишь как.

— Это не так, — вмешалась Гицилла, тоже начавшая собирать припасы, чтобы нести с собой. — Все умирают, но важно не только как, но и когда — и еще важнее, что оставят умершие после себя. Опыт, традицию, знание. Все умирают, но деревни живут дольше людей, а цивилизации могут жить вечно.

Гицилла повторяла то, чему учил ее патер Салтана, но ее голос начинал приобретать тот странный тембр.