Дафан подумал, что сам факт выживания этих животных на равнине доказывает, что здесь может выжить и человек, если только научится так же отличать съедобные плоды от несъедобных.

Но самым удивительным в растительности на равнине казались даже не ее цвета, а ее огромное разнообразие. Часто было увидеть кусты, листья на которых были десятка различных форм, а цветы — дюжины разных видов.

Растения, которые выращивали в деревне, в этом отношении были устойчивы: каждое растение было одного определенного вида. Здесь же, за несколькими исключениями, растения были гораздо более разнообразны, даже в пределах одного вида. Они казались куда более уязвимыми к болезням, уродствам и смерти, но компенсировали это быстрым ростом и плодовитостью.

— Мы можем собрать плоды и выжать их, мякоть отбросить, а сок выпить, — предложил Дафан, когда последний край солнечного диска скрылся за горизонтом, оставив их в сумерках.

Западный горизонт был плоским за исключением неровного полукруглого силуэта, к югу от точки, в которой зашло солнце. Судя по силуэту, это могло быть некое рукотворное строение, но на его верху были заметны какие-то растения, так что, возможно, это был просто холм необычной формы.

— Нам нужна вода гораздо чище, чем эта, — сказала Гицилла после некоторого раздумья. — Даже если она не будет ядовита, в ней могут оказаться другие вещества, которые должны быть выведены из организма. Это будет все равно что пить морскую воду.

Дафан удивился, подумав, откуда она может это знать. Сейчас она говорила не как деревенский ребенок; она говорила как некто, кому неким мистическим образом были открыты многие тайны. Как и Дафан, Гицилла никогда не видела моря, и вероятно, никогда не увидит, так откуда же она знает, как это — пить морскую воду, и откуда она взяла такие слова — «выведены из организма»? Конечно, все любили слушать истории о пиратах и приключениях в дальних странах, о жертвах кораблекрушений, выброшенных на необитаемые острова, но Гицилла говорила с такой уверенностью, словно знала это из каких-то совсем других источников.

Дафан начал понимать, почему люди иногда боялись, когда Гицилла была такой — а он еще не видел, чтобы она была такой так долго. Станет она когда-нибудь снова прежней Гициллой, или после нашествия Империума она изменилась навсегда?

— Мы не найдем чистой воды, — мрачно сказал Дафан. Он сильно надышался дымом в горящем лесу, и не испытывал бы такой жажды, если бы его горло не было обожжено.

— Найдем, — сказала Гицилла, неустанно шагая к тому месту, где зашло солнце.

— Все равно, какой смысл? — спросил Дафан. — Все, кого мы знали, мертвы, наш дом разрушен. Куда мы идем? Куда нам деваться?

— Где-то здесь собирается армия, — ответила Гицилла. — Армия, которая готовится сражаться с захватчиками.

— Жаль, что их не было в деревне, — хрипло произнес Дафан. — Они могли бы сразиться с захватчиками сегодня.

— Сомневаюсь, что это единственное место, где имперские солдаты пересекли пустыню. Большинство путешественников избегают Янтарной Пустоши. Даже если у них есть камулы, они обычно обходят Пустошь далеко к северу, или еще дальше, к югу. У солдат есть грузовики, которые могут двигаться гораздо быстрее камулов, но все равно нам не повезло.

— Не повезло! Предполагалось, что на нашей стороне магия! У нас есть колдуны и Сновидцы Мудрости, а у них нет. Почему нас не предупредили?

Дафан не собирался обвинять лично ее, но Гицилла все же восприняла это как нечто личное. Она была самым одаренным ребенком в деревне, патер Салтана говорил, что ее коснулся истинный бог.

— Я видела так много в моих видениях, — сказала она, — но ни одно из них не было ясным. Даже величайший колдун в мире может растеряться или быть обманутым иллюзией.

Дафан знал, что она цитирует патера Салтану.

— Вот вам и дар видения будущего, — проворчал Дафан, — и честность истинного бога.

— Несправедливо с твоей стороны издеваться, — сказала Гицилла. — И глупо богохульствовать.

Ее голос был странно напряжен. Она больше не повторяла слова патера Салтаны, но у Дафана все равно было впечатление, что эти слова не ее собственные — по крайней мере, не полностью.

— Видения даже самых мудрых Сновидцев столь неясны потому, — продолжала Гицилла, — что будущего еще не существует. Здесь и сейчас будущее может существовать лишь как почти бесконечное число возможностей, вероятность осуществления которых меняется с каждой прошедшей секундой. Сам факт того, что мы смотрим в это море возможностей, влияет на вероятность их осуществления, поэтому все, что мы там видим, начинает меняться, когда мы пытаемся на нем сосредоточиться — именно потому, что мы смотрим и потому, что пытаемся сосредоточиться. Если бы мы видели это как-то по-другому, бог, даровавший этот талант, лгал бы нам.

Дафан подумал, что Гицилла больше нравилась ему, когда была обычной девочкой, не затронутой какими-то потусторонними силами. Следовало ожидать, что Сновидцы Мудрости с возрастом будут становиться все мудрее, но это было довольно пугающе.

— Ты можешь подумать, что мой талант слишком ненадежен, чтобы быть полезным, — продолжала Гицилла так, словно сама пыталась осмыслить, что она говорит, — но представь альтернативу. Представь, что, глядя в будущее, мы видим его полностью распланированным заранее, точным и постоянным, полностью упорядоченным и неизменным. Какая польза от такого провидения будущего? Оно лишь скажет нам, что мы абсолютно беспомощны, не в состоянии ничего изменить, бессильны сделать что-то сами, кроме того, что неминуемо должно случиться.

«А разве сейчас не так?», подумал Дафан, но Гицилла была слишком погружена в дебри собственных мыслей, и не услышала бы его, если бы он сказал это вслух.

— Оно скажет нам, что мы всего лишь машины, — говорила Гицилла, ее голос звучал со странным надрывом, словно она начинала бояться сама себя, — или марионетки, действующие по предписанному ритуалу, который мы не можем ни изменить, ни понять. Разум какой провидицы выдержал бы это? Какие мысли и чувства она бы при этом испытывала? Она испытала бы абсолютный ужас, чувство всеохватывающей и неизбежной ловушки. Наши враги хотят сделать будущее именно таким, Дафан — и такой они хотят сделать всю жизнь. Они желают принести в мир порядок. Что ж, я рада, что в своих видениях я вижу лишь путаницу и неопределенность. Если бы я ее не видела, я не была бы свободной, не была бы человеком, и бог, наделивший меня этим даром, был бы самым чудовищным тираном.

Но ее голос звучал совсем не радостно. Казалось, она чувствует, что должна радоваться, но не могла найти для этого достаточно смелости. Дафан подумал, что по-своему Гицилла напугана не меньше его — но это «по-своему» слишком отличалось от того, что испытывал он.

«Вот вам и свобода», подумал Дафан. «Вот вам и право быть человеком».

Они все же смогли найти ориентир в сумерках. Пока светило солнце, они видели птиц разных видов, порхавших над кустами, или перепрыгивавших с одного куста на другой, но когда начало темнеть, птицы стали собираться в неожиданно большие стаи, во множестве взлетали в воздух, кружились туда-сюда, издавая разные крики, а потом направились к своим гнездам.

— Туда! — сказала Гицилла, указывая в направлении, в котором летела одна из стай, немного к северу от их пути. — Там мы найдем воду. Придется отклониться от пути, но я все равно не думаю, что мы сможем дойти до Эльвенора ночью — уж лучше сделать крюк.

— Надеюсь, вода недалеко, — сказал Дафан — но быстро понял, что если бы вода была слишком далеко, они бы не увидели, как птицы садятся. Несмотря на страшную усталость, они с Гициллой даже смогли ускорить шаг — жажда подстегивала их.

Когда полностью наступила ночь, двое беглецов оказались на краю впадины, имевшей форму блюдца. В ее середине был пруд, окруженный камышами и какими-то фантастическими цветущими растениями. Они выглядели гораздо более странными, чем все растения, которые Дафан видел раньше.