Двенадцать человек были в лодке посреди взбесившегося, ставшего вдруг чужим и враждебным моря, на веслах плотник Иаков и Фаддей. Черные волны мощной тяжестью ложились на весла, у гребцов ныли руки, а хрупкая лодчонка то вздымалась на чудовищном гребне, то падала в пропасть.

- Не доплыть нам до берега.

- Дай я, я покрепче тебя, — Варфоломей потеснил Фаддея у весла.

Все до рези в глазах вглядывались в мглу перед собою, но видели только волны и низкое небо, до берега было много верст, ни огонька не видно.

- Сгинем, — крикнул Иуда Искариот с какою-то дикой радостью, нервно дрожа.

Вначале показалось — сгусток белого тумана, морской мираж, знакомый рыбакам; но через миг разглядели человека в светлой одежде, идущего к челну через море, и волны, как ручные птицы, затихали у его ног. Там, где шел он, шторм успокаивался, и ступал он точно по гладкой дороге, выстланной лунным серебром.

- Господи, — крикнул Симон Петр, ревущая буря подхватила его голос. — Если это вправду Ты, вели мне идти к тебе.

Выкарабкавшись из лодки, Петр шагнул в черный зев моря. Он легко сделал несколько шагов по упругой, пружинящей глади. «Как это возможно?» — уколола его разум коварная мысль. И вскрикнуть не успел, как соленая клокочущая вода затянула его.

- Держись, — Иисус протягивал ему руку. Вдвоем дошли они до лодки, словно посуху. Петр быстро замерз в мокрой одежде, его била дрожь.

- Твоя сила — в твоей вере, — промолвил Иисус. — Запомни, так буде всегда. Пока веришь — спасешься, хотя бы все вокруг полагали спасение невозможным. Не оскорбляй Отца Небесного неверием, отчаянием. Едва подпускаешь к себе сомнение — гибнешь. Отдохните, оставьте, — сказал он уже гребцам, — теперь я и Андрей сядем на весла.

Гребли они оба уверенно и сильно, и море, точно большой добрый зверь, соленым шероховатым языком лизало им руки.

Скоро впереди показались огни Капернаума. Города, где их родные не спали, тревожились и ожидали их возвращенья, и несколько из тех огней, видных издалека, принадлежали добрым ждущим окнам. Как тяжко в жизни без таких огней.

Краснокаменный храм роптал, как растревоженное гнездо диких пчел.

У самого входа, зазывая и выкрикивая, торговали холстами, книгами, заморскими сластями. Здесь золото и серебро сбиралось в прочные ларцы. Предполагалось, что некоторая часть выторга пойдет на нужды храма.

Два месяца тому назад на этих широких каменных ступенях сидел городской сборщик податей. Левий Матфей привык всё в жизни измерять деньгами, потому лишь, что не знал другой удобной и достоверной мерки; он привык, что всякий поступок, всякий труд и в конечном итоге каждая судьба человеческая имеет некую цену. «Я скопил немного, хоть и никого не грабил и был честен», — признался он, когда Иисус спросил о его жизни и деяниях; «я в меру сил и возможностей помогаю нищим, жертвую на храм».

- Ты оценил свой путь жизни по весу золота, — с горечью сказал ему тогда Иисус. — Как убого. На небо ничего не возьмешь с собою, кроме души, нагой и мудрой…

- Я видел, как озлобляет нищета, — ответил Левий. — Уж лучше что-нибудь иметь за душою.

- Озлобляет, — согласился Иисус. — Скоро не будет ни нищего, ни богатого, ни золота, ни голода.

Матфей, уходя, бросил серебро у порога храма. Ушлый торговец с рябым лицом поднял, радуясь дешевому подарку судьбы.

Сейчас, войдя, Матфей застал в доме Божьем сутолоку и крик. Кричали, вырвавшись из разбитых клеток, легкокрылые голуби и пестрые куры, тучей клубились в воздухе перья. Три опрокинутых тяжелых стола перегородили вход. Бились ларцы и раскатывались фальшивыми слезинками монеты.

- Сделали из дома Божьего посмешище. Прочь отсюда, прочь!

Высокий юноша полосовал веревочным бичом всех, кто попадал под руку, кнут свистел и хлопал по воздуху, рассекая людскую брань и громкое клохтанье перепуганных птиц. У Иисуса бился нерв на щеке. Он не замечал, что поранил нечаянно руку осколком разбитого кувшина и яркая кровь цедилась на загаженный пол. Двое солдат стражи попытались скрутить мятежника, но он легко вывернулся из их рук.

- Прочь отсюда вы все!

Купцы, как лисицы, покидали храм, оглядываясь, оскользаясь на черепках и грошах.

На лице юноши трепетал, дергался, плясал нерв, неподвластный ему.

Зорко, точно коршуны за раненою жертвой на откосе пропасти, наблюдали за ним рабы первосвященника, и отсюда началась подлая охота, у которой мог быть только один исход.

Близилась Пасха, и яблони в садах стояли как ангелы, в невесомых белых ризах, заплаканные ангелы на семи ветрах; они, быть может, чувствовали грядущую беду, где-то глубоко их корни сплетались с жилками земли. Каждое деревцо боится быть срубленным на палаческий крест.

- Здесь будем праздновать нашу Пасху — в пустом доме, так кажется легче. Никого чужих. Мне недолго осталось быть с вами.

В последних нескольких днях было много прощанья. Иисус словно бы запоминал, вбирал в себя родные лица, город, где прожил, добрые глаза зверей, деревья, каждый жест друзей и каждую пядь земли, глядел с великой нежностью и грустью, зная о близкой разлуке.

Все за большим столом разламывали хлеб.

- Когда уйду, начнется у людей смятение, — говорил Иисус. Ему жаль было всех, даже тех, кто его предал и обратил в живую мишень, их пуще всего жаль. — Войн жестоких и бессмысленных целые века грядут. Моим именем прикрываться станут… Будут убивать друг друга сотнями, меч на меч, клык на клык и кровь на кровь, рвать тело Иерусалима, как голодные псы, прикрываясь знаменем креста. Не хочу этого.

- Нет, войны все не за веру, а только лишь ради золота, — возразил Матфей. Он-то видел подлую изнанку жизни.

- Тем страшнее.

Они пили из одной чаши, ели от одного хлеба. Но меж ними бродила незримая тревога, и заглядывала в лица, и хохотала злобно, как языческий шут.

Иисус обмакнул хлеб в медную чашу с красным виноградным вином и спокойно подал Иуде. На белую льняную скатерть падали густые алые капли. Ученик отшатнулся, пасхальный хлеб вдруг показался ему не хлебом, а окровавленной, еще живою плотью.

Вышли в сад Гефсиманский.

Ночная птица прохрипела полночь. Ученики легли на влажную, по-весеннему студеную землю, седая полынь была им изголовьем.

- Побудьте со мною. В последний раз, — болезненным, чужим голосом просил Иисус.

Андрей боролся со сном, но дрема душила, обвивала, как змея, тугими кольцами, и никак нельзя было ее одолеть. Страдал и не мог подняться с сырой враждебной земли, веки отяжелели, стали горячие, точно расплавленное олово, тело не слушалось.

Все, впрочем, спали безмятежно. Луна светила ярко, как тысяча свечей, зажженных в праздник.

Разве много просил: час людского тепла, когда гибель уже хохотала в лицо, и страшно стало не смерти, а страшно остаться на этой дороге одному, разуверяясь в тех, от кого ждал если не помощи, то живого доброго слова. Иисус не держал зла на учеников, понимал, что они слабы. Казалось, тяжесть небесного свода навалилась ему на плечи.

- Все откажетесь, все вы предали меня. Не только ты, Петр, клявшийся горячими клятвами, но отречешься от меня трижды раньше, чем успеет прокричать кочет…

А сон затягивал, как черный омут. Крохотный муравьишка полз по руке Андрея, пытаясь разбудить. «Мне снится это, или Учитель плачет?..»

Он вправду плакал, и слезинки, долетая до земли, становились каплями крови.

Рассвет клыком полоснул небо над Гефсиманией. Сегодня солнцу не хотелось восходить.

Сад ожил бесшумным хищным движением. Множество народу с обнаженными мечами, с остро заточенными, как будто на зверя, кольями подступили к Иисусу.

Он хлестнул их затравленным взглядом.

- Как будто на разбойника, идете на меня с мечами и кольями. Я безоружный. И я не сделал вам никакого зла.

Резкий удар в плечо был ему ответом.

Приблизился Иуда с лживым поцелуем, которым должен был выдать Иисуса заговорщикам, не помнившим даже его лица.