Вытащил флягу, налил в мятый пластиковый стаканчик мутную жидкость.

- Ну нет, собачка, этого тебе не дам, это гадость. Кушай хлеб.

А ночь ползла черной мухой по стеклу, медной стрелкой по циферблату исполинских часов.

- Не за себя больно, — старый Варфоломей чуть хмелел, но хмелел тихо, не скандально, всё сильней походя на юродивого. Он наклонился и бормотал, глядя в добрые собачьи глаза:

- Россия, мученица Русь… Очерствели душой люди. Это Русь нищая, слышишь, Русь бомжует. И во мне Ее лик, и в собаке бродячей — Ее лик…

После полуночи с вокзала выгоняют всех безбилетных. Варфоломей тяжело шел к выходу. Вслед за ним поднялась женщина, утратившая женский, да и вовсе человеческий облик, босая, в обносках, с искаженным и темным лицом, остекленелым взглядом. Никто из проводивших ее гадливыми или — изредка — сочувственными взглядами не знал, что в потайном кармашке нечистой кофты, под сердцем, она бережно прячет давнюю черно-белую фотографию, истертую, истасканную жизнью, как и она сама. С фотографии смеялась девочка лет трех со светлыми, льняными волосами.

Холод сразу пробрался под ветхий плащ, ночь ударила в лицо. В столице тысячи дорог, почти никак не перекрещивающихся меж собою. Есть у нее для всех отрада: и кабаки, и церкви престольные, и пустые забавы нового века, мертвые огни реклам, казино — кому что ближе; есть у нее припас и для бездомных — норы-подворотни, скамеечки в облетевших скверах, и даже подъезды не все еще ощерились хитрыми кодовыми замками, кое-где уцелели высокие лестницы и старенькие простецкие двери — вот уже и ночлег. Если хочешь выжить.

Варфоломей не хотел. Он лег наземь совсем близко от вокзала. Прислушался — казалось, что земля стонет. Шли чужие поезда. У старика потихоньку коченели пальцы. Рассвет он встретит юным и свободным, никто больше не унизит и не обидит его, не станет гнать, как приблудного пса… А слабое тело, что ж, пускай останется валяться здесь. Жаль, что не отпоют… Да перед Богом он и так оправдается. По правде жил, зла не делал никому, не отнимал чужого. А прожил как сумел. Кому его судить. Колючая поземка не таяла, запорашивая лицо старика, снег целовал незакрытые удивительно светлые глаза.

И видел издалека: под вечер палестинской деревней шел странник, босой, в белой рубахе, и взгляд его, добрый, лучистый, точно благословлял и согревал всех, кто шел навстречу; но близилась ночь, и ему негде было главы приклонить. Странник стучался робко в двери чужих жилищ, или молчание было ему ответом, или суровые лица и недобрые слова. А он устал и мечтал уже только лишь о том, чтобы добраться до чистого родника, попить воды и умыться — даже воды родниковой никто из сельчан не дал ему пить; за путником увязались две желтые тощие собаки, неприкаянные, как он сам, и он нежно гладил ладонью их холки и морды. Скоро наблюдавший заметил, что на рыжей каменистой земле от усталых, стертых ног путника остаются кровяные следы. И стучался, стучался допоздна во все двери, пока стали летать и кричать ночные птицы, и наконец в самой убогой лачуге дали ему ночлег.

«Ибо нищ и наг Я был, и замерзал, и вы не приютили Меня, жаждал, и вы не дали Мне пить».

Черная проказа века нашего — равнодушие. Болезнь души людской, которая страшнее самой злобы. Вот новое утро зазвенит трамваями, чужие пойдут мимо и будут попросту перешагивать лежащего на обочине человека.

Не надо тыкать пальцем в общество. Каждый в своем сердце посели искорку милосердия. Дающему воздастся и помогающему поможет Бог.

Вожак проснулся, когда белесая заря рваной тряпкой трепалась в небе над окраиной. Осторожно ступая, по своим же вчерашним следам, вернулся к последним жилым кварталам.

На свалке уже толклось несколько собак. Они было оскалились на пришлого, а маленькая, верткая песчаного цвета собачонка залилась тонким визгливым лаем. Вожак спокойно приподнял верхнюю губу, обнажая крепкие клыки, и издал глухой предупреждающий рык, говоривший: я не хочу драться и обижать вас, но постоять за себя могу. Псы присмирели, чуя его силу. Крупный кот тигровой масти фыркнул презрительно и вспрыгнул на высокий бак.

Часа не прошло, как по выбоинам брошенных дорог, бурьянными околицами, к западу от подлой Москвы, бежала свора в пять собак. Неровной, но сильной походкой вел их пес волчьей масти.

Зимой дачные поселки вымирают. Хрупкие покинутые домики глядели вдаль пронзительными сиротскими глазами. И только снег, чистый, нетоптаный, скрашивал пустоту этих безымянных, разбросанных по всхолмьям улиц, ложился на серые крыши, на заборы, жалел нагие ломкие ветви уснувших деревьев.

Девушка шла, проваливаясь в глубокий хрусткий снег. Из-под просторного пальто виднелась длинная черная юбка — в такой одежде ходят монахини. Но у монахинь не бывает таких изможденных, без возраста, лиц и опустошенных болью глаз, больше не карих, не золотых, не серых даже, а цвета остывшего пепла, цвета мертвой воды.

Дорога шла то в гору, то с горы. Тишина ошеломила пришлую: ни одной живой души. И недостроенные дома здесь казались руинами, а были и вправду старые руины, все под одной ношей одиночества и стужи.

Люди, лишенные крова и всяческих средств к жизни, тоже стараются держаться друг друга, как и звери, сбивающиеся в уличные стаи. Но Варя осталась одна. Никто не знал, куда исчез Сергей Златоуст, год не видала его, за это время сама оказалась выброшена из жизни, некуда, не к кому было вернуться ей; а старик Варфоломей вчера насмерть замерз на улице. Варя и себе выбрала бы его участь, если бы не новая жизнь, настойчиво бьющаяся в ней и ничем не виноватая. Последним советом чудной блаженный старик помог девушке: в городе сгинешь, езжай в деревню какую-нибудь — даст Бог, продержишься до весны.

Навстречу ей клубилась разношерстная одичалая свора. Девочка никогда не видала в глазах живого существа такого отчаянья, как у этих псов с выпирающими под тонкой шкурой ребрами. Варя опустилась на корточки, отбросила сумку с пожитками. Такие собаки могут впиться в глотку. Лютой болью горели их воспаленные зрачки. Варя спокойно протянула руку к стально-серому вожаку, он замер, рыча.

- Славный зверь, умный, сильный зверь, — заговорила она очень ласково. — Я не сделаю вам зла, собачки. Меня тоже предали, как вас. Ну, ну, тише. Лучше дружить будем.

Вожак отстранился с дороги, лег мирно.

Одна недостройка стояла обособленно в конце улицы. Красный кирпич смотрелся трогательно и уютно, и по крайней мере крыша от дождя и снега у этого домика имелась. Варя осторожно прошла в пустой дверной проем.

- Есть тут кто? — кликнула на всякий случай.

Глаза привыкли к наступающему сумраку, огляделась. Пола не было — земля, и в углу лежал продавленный зеленый матрац от дивана. В незастекленные окна уже лезла темнота. Здесь даже камин был до половины сложен, добрый очаг. Когда-то она мечтала о доме с камином.

Ребенок толкнулся упрямо и сильно. Что ж ты, родимый, так торопишься в неприветливый мир…

Спала Варя тревожно, мешал холод и безотчетный страх. Ни зверя, ни человека давно не боялась — те, кому нечего терять, не боятся.

В кошельке несколько белых монет с бессмертным двуглавым орлом и некрупная купюра с затасканным изображеньем храма. Зачем церкви печатают на деньгах, самое святое — на самом грязном и бесчеловечном. Варя прикидывала, на что можно поменять эту последнюю бумажку, на одну булку хлеба хватало, если цены не подняли, да и где искать здесь магазин.

Вскрикнула и согнулась — мощная, живая боль толчками пульсировала в теле. Чуть оправившись, разворошила сумку, но кроме своего домашнего платья, не нашла, что простелить.

К полудню Варя впала в забытье, не помня и зная ничего вокруг. А когда прояснялось, одно лишь было в сознании, в жилах, в сердце: стужа, беспощадная белая стужа, здесь никак не выжить ребеночку.

В хлеву Вифлеемском хоть тепло было, там край не знавший холодов, и теплое дыхание овец. А нашего сыночка кто спасет…

Резанула мысль: я плохая дочь, не заслужившая материнской любви — может, за это и решил наказать Бог, отнимая мое собственное дитя… Кричала и молилась: пощади. И в мареве бреда наплывало детство.