- Выживать — это спасать свою жизнь. А не загребать деньги, продавая своих.

- Тебе что? Возишь — и вози. Расстояние одинаково. В этой подленькой игре надо играть по своим правилам. Дураки рвутся на линию огня и получают пули, такова жизнь, естественный отбор, если хочешь. А умные живут. Работают и зарабатывают. Я никого не убил, между прочим. Базар кончен, езжай. Дорогу помнишь?

- Не уверен.

- Врешь, сдается мне. У тебя же привычка запоминать сразу.

- Как знаешь. Если заблужусь, выкину эти чертовы ящики в первом тупике, — парень отбросил окурок и пошел к грузовику.

«Не заблудится, а обмануть может, чистоплюй».

- Ладно, — Сериков нагнал водителя. — Придется ехать с тобой.

Дряхлый мотор, который бы давно на пенсию, недовольно заворчал, вспыхнули фары, и механическая кляча поплелась вперед.

Горная дорога вилась хитрой змеей. Пыль кружилась в желтоватых лучах фар. Радио бормотало на непонятном для обоих языке, пока водитель не выключил его раздраженно. Иной раз он действительно с трудом припоминал нужный поворот. Над дорогой маячил блеклый рассвет.

А ведь никто не накажет отступника. Ни люди, ни Бог. Очевидно.

Возникла пронзительная догадка, которую тотчас захотелось отогнать и позабыть, но она, настойчивая, требовала исполнения. Оставалось километров двадцать, чтобы успеть решиться.

Саша по-прежнему напряженно всматривался в непростую дорогу, а мысли его лихорадочно метались. Почему я? Но у каждого свой крест, не задают же, наверное, Господу этого вопроса те, кто гниют в безымянных могилах, кто сгорают заживо во взорванных домах. До сегодняшней ночи война щадила и миловала его.

Водитель искоса бросил взгляд на спутника. Тот отвернулся к окну. И не было больше раздумий, вправе ли он брать на себя жестокую миссию, можно ли поступить с этим человеком так, как задумал. Сериков был человеком, пусть продажным, подлым или просто слабым, и стрелять в него Саша не смог бы. Здесь же было некое равенство, неоднозначный суд, и кто из них заслужил гибели — решать предстояло Богу и случаю. Тот, кто решился судить, готов был разделить участь присужденного. Это показалось Саше справедливым.

Богдана… Можно было надеяться, что Володя позаботится о ней.

По мере неумолимого приближения к загаданному месту появилась и крепчала дрожь в сильных руках и неприятный кисловатый привкус во рту. Страх сконцентрировался в области солнечного сплетения. Отчаянно захотелось проехать мимо и вычеркнуть из памяти последние полчаса. Он никому и ничему не был должен эту страшную цену.

Саша рывком повернул руль, — размытый край дороги над широким ущельем не оставлял возможности отступить, решать было поздно. Машина резко накренилась, как будто светлеющее небо бросилось в лобовое стекло; в хаосе сминаемого металла острая, ослепительная боль оборвалась беспамятством. Грузовик дважды перевернулся и замер, зацепившись передними колесами за каменный уступ.

Косые солнечные полосы легли на пол грота, первые лучи мерцали и двигались, поймав недолгие минуты, когда солнце еще может сюда проникать, пока не поднялось выше.

Богдана вздрогнула и проснулась. Сновидения ее были беспорядочны и тревожны, и сейчас девушка не могла сообразить, где находится. Сев на холодном каменном полу, она растерянно терла кулачками глаза.

- Не бойся, Богдана. Мы в горах.

Эхо отразило голос, теплый и чуть колкий, необычный — надломленный на высокой ноте тембр.

Богдана удивлялась, что смогла уснуть. Правда, она и сейчас чувствовала себя обессилевшей.

- Можем возвращаться… — Владимир решил не говорить ей о ночном видении, пока ничего не знает наверняка.

Как вчера, Владимир бережно вел ее, неопытную в горах. Неторопливо спустились туда, где вырывался из каменного плена Дарьялского ущелья Терек.

Случается, что человек, подойдя к дереву, или озеру, или реке, необъяснимо, как бывает в детстве, почувствует: родственное, свое. Богдана, впервые увидев Терек, мятежный, рвущий вену русла в гневе и надежде — полюбила его. Разулась и легко побежала по камешкам, ступила в прибрежную пену, звонко вскрикнула от холода.

- Можешь отвернуться ненадолго? — смущенно попросила. — Я хочу искупаться.

- Вода ледяная, — честно предупредил Владимир. — И глубоко.

Богдана сбросила одежду, быстро вошла в воду по пояс, холод тысячью маленьких иголок впился в тело; течение было мощным, и девушка не рискнула идти глубже. Она умылась и прополоснула длинную косу, вышла на берег, встряхнулась по-кошачьи и стала с неприязнью натягивать одежду, крупно дрожа от холода.

- Всё, можно смотреть… Какая чудесная река. Сильная. Как ее зовут? — спросила, точно о живом создании.

- Терек.

Богдана ощутила — Владимир стал ей родным, до боли, до замирающей материнской дрожи где-то около сердца. Хотелось согреть его, унять непримиримую боль, какую чуяла в нем. Быть ему преданной, глубокой, искренней преданностью, как умеют только дети и собаки.

Может быть, они шли сейчас другой дорогой, а возможно, незнакомые города ночью совсем иные, чем днем — вчера будто бы не было добродушного, уединенного деревянного дома и безмятежной клумбы алых цветов.

Худой мальчонка лет десяти сидел прямо на земле, закрыв лицо ладошками, и беспрестанно всхлипывал. Подойдя ближе, Владимир заметил, что окна дома выбиты вместе с голубенькими рамами, дверь приоткрыта.

- Ну, ты что? Что случилось? — необычайно ласково спросил Владимир, садясь рядом с ребенком. Тот вздрогнул, как пугливый зверек, поднял на незнакомца заплаканные голубые глаза.

- Я не могу домой. Там мама лежит. Мертвая.

Произнести эти слова вслух для мальчика означало — еще отчетливей ощутить ужас случившегося, и он зарыдал — негромко и тяжело.

- Бедняжка ты, — искренне, беспомощно пожалел Владимир.

- А папа твой где? — неловко вмешалась Богдана.

- А папы нет. Мы с мамой вдвоем жили.

- Как тебя зовут?

- Андрей, — всхлипнул ребенок, в глазах его отразилось что-то вроде интереса.

- Знаешь что, Андрей, пойдем со мной, — Владимир ласково взял мальчика за руку, но тот отстранился, явно робея.

- Зачем?

- Будешь пока у меня жить. Ты же совсем один.

- А вдруг ты меня убить хочешь?

- Я что, такой страшный с виду?

- Н-нет… — робко улыбнулся мальчуган, неохотно подымаясь.

- Тогда пошли.

Не решившись оглянуться на дом, Андрей безропотно пошел с чужими людьми. То была доверчивость ребенка и доверчивость попавшего в беду.

- Не бойся. Никто тебя больше не обидит, — пообещала Богдана. Андрей молчал. Учился сживаться со своим сиротством.

В комнатах царил разгром, немногие вещи были выброшены на пол. Жалостно, лицом вниз, лежала сорванная со стены икона. Подняв ее, Владимир увидел, что лики Богородицы и Младенца изрезаны ножом. Глаза Девы, светлые, живые, были буквально выколоты, растерзаны лицо и риза.

- У нас тоже иконы резали, — глухо проговорил Андрей. — И плевали на них, и…

- Не думай сейчас об этом, — Богдана обняла ребенка, пригладила пшеничные вихры.

- А почему вы меня взяли? — спросил он. — Я же вам совсем чужой.

- Нет, Андрей. Когда война, люди не бывают чужими. Пойдем на кухню, пора завтракать.

«Мы теперь вроде как семья» — явственно прозвучало в интонации последних слов Богданы.

Проще было бы позвонить в госпиталь, но телеграфные провода, тонкие нервы связи, были в городе оборваны. Неблизкий путь занял добрый час.

Как и следовало ожидать, в палату Владимира не пустили. Он не настаивал, вдруг почувствовав нерешительность: всё зная, боялся воочию увидеть.

Хирург был немногословен.

- На всё воля Аллаха. Но я буду спорить, насколько смогу.

- А то, что… — и на привычном русском подобрать слова было бы непросто, не то что на полузабытом нахском языке, — он не поплатится за всех русских? Я понимаю, как трудно…