В поздний вечер в пуще брезжил

Отблеск чистый, небывалый…

В день осенний в Беловежье

Цвет небес зелено-алый.

Грозный год тридцать девятый

Шел с военными громами,

Орудийные раскаты

Не смолкали над лесами.

Даль холодная закрыта

Вся завесой огневою.

Загремели вдруг копыта

За опушкою лесною.

Торопился первый конник,

Мчался тропкою заречной,

Был в фуражке он зеленой

Со звездой пятиконечной.

Мчался он тропой лесною

Мимо сумрачного яра,

Весь покрытый желтизною

Азиатского загара.

Ехал полем и лощиной,

То — оврагом, то — пригорком,

Политрук Еманжелинов,

Дали меря взглядом зорким.

Вместе с ним — поляк усатый,

В тех лесах давнишний странник,

Знаменитый провожатый,

По прозванью Кшинский Янек.

Трубный зов большой тревоги

В дальний путь зовет сурово…

Янек Кшинский по дороге

О былом напомнил снова.

Мчался он тропой лесною,

Натянувши повод туго,

Беловежской стороною,

Заповедною округой.

Он рассказывал преданья

О годах давно минувших,

Как, бывало, гулкой ранью

Ржали кони на конюшнях,

Про охоты, про облавы,

Как трясиной шла дорога,

Как гудели переправы

Звоном буйвольего рога.

Хороши такие речи,

Да не время им, пожалуй;

Как настанет в пуще вечер,

Всюду отблеск небывалый.

Где ни едешь — лесом хвойным

Иль кустарником ползущим,—

Всюду, всюду неспокойно

В поздний час в старинной пуще.

Кто в лесах сейчас таится?

Кто стреляет по проезжим?

Кто с вечернею зарницей

Затаился в Беловежье?

Перекопана поляна…

Нужно здесь поехать шагом…

И тогда-то к ним нежданно

Вышел зубр из-за оврага.

Как осколок ледниковых

Древних дней с их тишиною,

По полянам васильковым

Проходил он к водопою.

Он прошел, такой огромный,

И горбатый и мохнатый,

С шерстью грязно-буро-темной

И отменно бородатый.

Зубр ушел, на конопляник

Поглядев в ненастный вечер;

Улыбнулся Кшинский Янек

И сказал, расправив плечи:

«То в годах далеких было…

Трубы пели на откосе…

Русский молодец Данила

Полюбился польке Зосе.

Как играться ихней свадьбе —

Над лесами горе встало:

Ходит рыцарь по усадьбе,

Ест наш хлеб и наше сало.

Убивает, грабит, топчет,

Стала пуща полем ратным,

Пробивает мертвым очи

Он копьем своим булатным.

Дым пожаров стерегущий…

Злого пламени завеса…

Звон мечей не молкнет в пуще —

Гонят рыцарей из леса.

И ушли исчадья ада,

Бросив Брявки побережья,

Но с собой угнали стадо

Из лесного Беловежья.

Не коров, а зубров взяли,

Ранней утренней порою

Всех из чащи их собрали

И погнали пред собою…

Заплетая ленты в косы,

Зося так заговорила:

„Стали снегом в пуще росы…

Я скажу тебе, Данила:

Есть примета, дедов память, —

Станут рощи нелюдимы,

Снег вовек не будет таять,

Будут здесь вовеки зимы,

Если зубры на раздолье

Не вернутся вольным стадом,

Пригибая рогом колья

По разобранным оградам“.

Намела зима сугробы,

Летом снег окутал ели,

На зеленые чащобы

Пали белые метели.

И сказал тогда Данила:

„Я у рыцарей всё стадо

Отобью, а то немило

Здесь нам жить, моя отрада“.

Он ее целует в губы,

Мчится в лес по тропке белой.

Не трубили в полночь трубы,

Лес гудел оледенелый.

Зося три ждала недели,

Глаз зеленых не сомкнула…

День пришел: сквозь гул метели

Тень знакомая мелькнула.

Сразу рев раздался трубный,

Словно горе позабыто,

И бегут по лесу зубры,

Бьют о гулкий лед копыта.

И весна за ними мчится

Из далекого простора,

Солнце яркое глядится

В заповедные озера.

В ту же полночь снег растаял,

Лед взломался на прибрежье,

И гусей крикливых стая

Потянулась в Беловежье.

И живет доныне в пуще

Сказ о Зосе и Даниле,

Зубр есть в чаще, стерегущий

Васильки на их могиле.

Те цветы вовек не вянут,

Смотрят синими глазами;

Если ж парни прыгать станут

В ночь Купалы над кострами,

Покраснеют, словно маки,

Васильки и разгорятся;

На пустынном буераке

К Брявке стадом зубры мчатся.

Это память о Даниле

И о Зосе, и о счастье,

О напеве древних былей

Снова празднуется в чаще».