Я люблю иногда, — Может статься, что это нелепо, — Постоять на заре У ограды старинного склепа. Клен в глухом сентябре Непреклонен, туманен, багрян, И одно к одному Там лежат поколенья дворян. После строфы 13. А преемственность крови, Гремя, негодуя, дрожа, «Обрывается голосом Пули, гранаты, ножа. Средней русской семьи Вот уклад, вот обычаи, то есть Этих лет роковых Громовая нескладная повесть, Вот одни из оплотов Отменной весенней грозы, Что империю рушит И вверх подымает низы, Вот пути, по которым Эпоха ведет человека, Девятнадцатый век И начало двадцатого века». 49 «Молодая гвардия», 1930, № 13. Вместо строфы 4. Звон колокольный тут неисчерпаем, Каждый пропитан бревенчатый дом Сладким вареньем, шалфеем и чаем, Рыжиком, скукой и белым грибом. Вместо строф 5–7. За полночь рушатся стены трактира. Табор, бильярды, попойка, клинки, Влево — полмира, и вправо — полмира,— Каторжных мимо везут в рудники. Старый уклад отошедшего края, Шестидесятые, что ли, года. Молодость деда проходит другая, Мастеровая теснится беда. В рыжей поддевке и с рыжей бородкой (Плотничья, видно, настала пора), Снова ты водишь над утлой слободкой Пил дребезжанье и звон топора. Сколько домов ты построил дворянам; Желтым песком посыпая труды, Выщербит время их крыши бурьяном, В лоск разметет и рассеет сады. В тихом проулке — забор деревянный, Двор немощеный скользит стороной. Ходит форштадтами ветер медвяный, Самою старой пылит стариной. Вот хомуты, и шлея, и подпруги, Пилы, рубанки, вожжа, тесаки, Мерин каурый из дальней округи, Ходит медведь по раструбу доски. Под ноги трое курносых мальчишек, Как воробьи, гомозят на лету, Без перерывов и без передышек, Запросто мяч отлетает в лапту. Годы пройдут, и отцовского дома Бросят они расписное крыльцо, Смертная их поджидает истома, Северный ветер ударит в лицо. Так при царе при Горохе и позже Утренний выговор грома таков, Словно ямщик, собирающий вожжи, Новых история мчит седоков. Но, похваляясь двужильной породой, Бездны и грома скользя на краю, Каждый по-своему Рыжебородый, Руку отцовскую вспомнит в бою. 50
СХ. После строфы 9. «Но мы не такую грозу подымем, Мы знаем несметную волю масс, Которая только в ружейном дыме На жизнь и на гибель выводит нас». «Октябрь» 1929, № 4. После строфы 13. Разрыв поколений, отцы и дети, Родные сердца, что стучат не в лад. Как будто бы нет ничего на свете Трагичней, чем этот глухой разлад. Но нам это всё незнакомо, если, Коснувшись края твоих путей, Я те же, что ты, распеваю песни И той же дорогой иду твоей. И я своему завещаю сыну, Покуда я песенник до конца. Чтоб он на рассвете меня покинул, Когда не признает путей отца. 51. СЫН СХ. Иные, повестку в нарсуд получив, Бегут, а за ними бессонница, Их ветер терзает, их мучат лучи И жжет полуночное солнце. Соломенный ветер качает сплеча Багажные полки в вагоне, Но, волоком долю свою волоча, Бедняги страшатся погони. Кружась и гарцуя, проходит земля От синей зари до потемок, На тысячу верст разбросав шенкеля Щербатою дробью постромок. А сын или дочь, а ребенок растет, И ветер доторкнулся в уши — Обратно беглец возвращается тот Седой, постаревший, обрюзгший. Он думает: «Запросто жизнь моя Летит под откос, как лавина, Теперь бы вернуться в родные края, Увидеть подросточка сына». Но годы промчались, и нет ничего, И сын не узнает отца своего. Я тоже плачу алименты сполна, Тревога моя не уменьшится, Ведь женщина есть, жена — не жена, А попросту так — алиментщица. В провинции снова короткая ночь, Сиренью набухла истома, И сотни дорог обрываются прочь, Скользя от саманного дома. Я в памяти встречи с тобой берегу, Последние слезы у тына, Но ты остаешься на том берегу И осенью даришь мне сына. И первые годы идут по местам В глухой левобережной рани, Проходят в старинном укладе мещан, Бегут в захолустной герани. Но вот он немного еще подрастет, Не баловать в самом-то деле, В собачий сынишку пущу переплет, Аж искры из глаз чтоб летели. Фабзавуч, завод, пионерский отряд — Всё это хорошее средство, Чтоб только дорогами воли подряд Вело краснощекое детство. А если война, и весь округ встревожен, И дымные пули свистят за рекой, Я жизнь свою выну, как саблю из ножен, Мальчишеский твой охраняя покой. На песню, которая за полночь вызрела, Качая щербатых штыков острие, Проходит заря до последнего выстрела, Прошившего наискось горло мое… Вот будет простор разговорам и дудочкам. Вечерние тени ложатся в траву, Но всё, что с тобой ни случилось бы в будущем, Я тоже своею судьбой назову. Живи как попало и пой как придется, Дороги и версты бросая вразброд, Пусть руки ослабнут, пусть голос сорвется, Будь в нашем строю и бросайся вперед. В любой переделке, на суше, на море, Охрипшим от одури голосом петь, И жить не страшись на безмерном просторе, Но прежде всего не страшись умереть. А если ты струсишь — пути наши розны, И помни последнюю волю мою — Слова казака запорожского грозны: «Я тебя породил, я ж тебя и убью». 1930 |
