55. ПЕЙЗАЖ «Новый мир», 1930, № 10. Так тихомолком, ни шатко, ни валко, Редкие колки проходят, мельчась, Перепелов тормошит перепалка В этот сквозной замороженный час. Часто погоня срывается в окрике, Волны и молния, грохот и сон, Небо, и то в этом сумрачном округе Нас с четырех окружает сторон. Старого друга седеющий волос, Жимолость, желоб, скользящий назад, Ветер, и с петель срывается волость, Сумрак, и жалобно шурхает сад. К берегу жмутся березы, но кроме Этой кромешной, отверженной тьмы, Глухо по каплям стекающей в громе, Что еще нынче запомнили мы? В севернорусском дорожном ландшафте Странная есть пред рассветом пора. Скоро ли утро сойдет с гауптвахты, Сонные тучи возьмет на ура. Скоро ли снова, сорвавшийся с петель, Здесь разгуляется северный ветер? Но тихомолком, ни шатко, ни валко, Редкие колки проходят, мельчась, Перепелов тормошит перепалка В этот сквозной замороженный час. 1930 71 «Октябрь»,1933, № 11. После строфы 9. Но час придет. В глухой рассветной рани, Восстав от сна, спеша во все концы, В святивших крест на белой Иордани Огонь живых направят мертвецы. 72 «Год семнадцатый», альманах третий, М., 1933. После строфы 15. А сколько шахтеров под этой заметью Ушло невозвратно с земли живых, Погибло от пули и пало замертво В сквалыжную славу и прибыль их. 73 «Год семнадцатый», альманах третий, М., 1933. После строфы 9. Шарабан мы гнали по льду, Дружны наши голоса, Прямо к острову Аскольду Он летит без колеса. Салютуй на крутоярах, Осень, стягами рябин, — Из романсов этих старых Не спасется ни один. 75 «Резец», 1934, № 3. После строфы 3. Он каторжанин. Просто ли убийца Из тех, что, грусть по миру волоча, Сначала могут в женщину влюбиться И, рассердясь, зарезать сгоряча? Или солдат, презревший артикулы? Иль, может быть, тунгус широкоскулый? Или далеких округов повстанец? Иль террорист, что бомбу нес в руке, Раскосоглазый, рыжий оборванец, В больших очках и старом армяке? Как вал гремит, вскипая на просторе! Иль то поет архангела труба, Иль это вза́боль гневается море, У берегов вскипая, как шерба. 77
Сб. 1952. После строфы 16. За Байкалом мамонт смотрит в окна, Сто веков назад он в льдину вмерз… Где же ты, заветная Олёкма, Отзовись за столько тысяч верст! 78 Ол 2. После строфы 1. Там беркут полощет свой клюв синеватый И ржавые перья в чужой вышине, А страшные горы, а злые Карпаты Дымятся, как вражий пожар при луне. 82 «Октябрь», 1933, № 11. После строфы 8. Попы проходили, хоругви развесив, Но буду ль я думать, что станет с того, Забросив десяток казенных профессий, Тогда я подполья учил мастерство. 85 Ол. После строфы 5. Золотой самородок, брошенный На распутье пяти дорог, Смертной мукой рот перекошенный, Убегающий в тьму острог. После строфы 6. Пусть наплывом склерозной извести Смерть крадется ко мне в тиши, Как полночное небо, вызвезди Все просторы моей души. 86 Ол. Перед строфой 1. На середине жизненной дороги, в синей смуте Неодолимо чей-то голос шел, И вот звезда блестит, как шарик ртути, И теплый снег покрыл пустынный дол. Крутые, как рога, крылатые тропинки Всю жизнь мою расскажут без запинки. Немало дел и добрых и недобрых, Как вал реки, заключено в гранит. Не обо всем расскажет мой биограф, Не всё людская память сохранит. Настанет ночь бела и неказиста, В озерах мгла раскинет невода, И снова входит в кровь авантюриста Сентиментальности жестокая вода. Где молодость вальяжная, блатная? Ты плотно жалась к моему плечу, Хоть от тебя открытка доплатная, Я за нее всей жизнью заплачу. 96 «Октябрь», 1933. № 11. После строфы 5. Мне б увидеть в годы те, Пыль стирая бархаткой, Север в жаркой красоте, Стратопланы в высоте, Триста верст над Арктикой. Век, что в ростепель прошел, Не чужой, не нанятый, Через горы, через дол, В том краю, где гиб монгол, Вымирали мамонты. |
