9. «Над зыбью волн кривые прутья…» Над зыбью волн кривые прутья, Осколки старых черепиц, — Мы здесь с тобой на перепутье, На рубеже, меж двух зарниц. Одна гроза отбушевала, Другая где-то далеко, А всё тебе и горя мало — Шагаешь быстро и легко. А может, так в предгрозье надо — Не слушать ропота молвы, Ходить по шелку листопада, Бродить по ситчику травы. Грустить у моря, брови хмуря, Мечтать у низких берегов,— Ведь всё равно, коль грянет буря, Ты сам откликнешься на зов. Между 1932 и 1936 10. «На холме высоком мы с тобой стояли…» На холме высоком мы с тобой стояли, Дымка пролетала в синий кругозор, А за ней нежданно выплыли из дали Парки, зданья, мачты, берега озер. Где над морем низким бились перекаты, Грохоча сурово над прибрежной мглой, Как в котле огромном, плавали закаты, Пар голубоватый стлался над землей. Нищее раздолье тех полей песчаных, Заячьи ремизы, дымка вдоль болот, Вдруг сквозь эту дымку, словно призрак странный, Купол непомерный золотом блеснет. И тогда возникнет грозное виденье, Город точных линий, как сплетенье жил,— Весь очеловечен — в каждое строенье Жизнь свою строитель по частям вложил. В этом небе бледном, в этом запустенье, В воздухе болотном — эллинский покой, Будто Парфенона грозное виденье Золотом в лохмотьях тает пред тобой. Этот край угрюмый, это захолустье — Будто перед нами самый край земли. Разве наши жизни, с их мечтой и грустью, Здесь уже отпеты, здесь уж отошли? Между 1932 и 1936 11. «Те нерусские названья…» Те нерусские названья Монплезира и Марли Мы в минуту расставанья Медленно произнесли. Будто пламя разгорелось В их звучании чужом, Чувств былых былая зрелость Сразу вспыхнула огнем. Ты и слова не сказала, Только знал я, что порой Вспомнишь всё ты — от начала До разлуки горевой. И подумаешь, быть может, Возвратившись в отчий край: Лучший день был жизни прожит Просто, смутно, невзначай, Незаметно и приветно, С той дремотной тишиной, Что жила в порыве ветра, В дымке осени родной. Жили так, беды не выдав, То в веселье, то в тоске, Но без горя, без обиды — С веткой ивовой в руке. Среди этих желтоватых, Свежекрашенных дворцов, На широких перекатах Петергофских берегов. Между 1932 и 1936 12. «Одержим строитель был…»
Одержим строитель был Странною причудою — Из берез дворец срубил С нимфой полногрудою. В прошлом веке, в полумгле, Средь цветов и зелени, Перстнем вензель на стекле Вырезали фрейлины. Нас встречала тишина, Мы в дворце том грезили, — Там и наши имена: На стекле — и в вензеле. Замела метель пути, Нет ни слов, ни отзыва… Как же мне опять пройти В тот дворец березовый? Между 1932 и 1936 13. «Я тебя в своей песне прославлю…» Я тебя в своей песне прославлю, Всю отдам тебя русским снегам. Мчатся ль кони твои к Ярославлю По заволжским крутым берегам? Иль, быть может, в истоме тревожной Ты не спишь в эту звездную ночь, Вспомнив муку той песни острожной, Что велела любовь превозмочь? Что же делать?.. Мне тоже не спится… Ведь былую любовь развело, И она не подымет, как птица, Перебитое пулей крыло… Где искать тебя? В зареве диком? В реве ветра? В бегущих годах? В Белозерске? В Ростове Великом? Иль в старинных других городах? Или, может, до вести, до срока, Словно благовест чистой любви, Вдруг плеснут, вдруг плеснут издалёка Лебединые крылья твои? Между 1932 и 1936 14. «Когда я умру, ты не плачь…» Когда я умру, ты не плачь, Нас время с тобою рассудит, Меня не повесит палач, Разбойник в лесу не зарубит. Сраженный в открытом бою, Паду я на снежное поле… На грудь припадешь ли мою? Припомнишь ли всё поневоле? Расскажешь ли людям о том, Как жили на свете когда-то? Накроешь ли старым плащом Застывшее тело солдата? Ответишь ты мне или нет? Придешь ли до вести, до срока, Иль буду в холодный рассвет Лежать на снегу одиноко? Не взглянешь, как губы мои Метель темной синью обводит, И чистое слово любви В могилу меня не проводит? Пусть так — всё равно дорога Ты мне навсегда и доселе, Пускай же заносят снега Мой прах и клубятся метели. Я землю родную любил И счастлив, что стал я отныне Одною из дремлющих сил В ее упокойном помине. Между 1932 и 1936 |
