177. ДОМОЙ Над Эльбою, в землянке обветшалой, В тот час, когда мы кончили войну, Впервые въявь услышав тишину, Сказал мне тихо офицер бывалый: «Как хорошо, что есть на свете дом Вдали от мест печальных и суровых, — Там наклонилась ива над прудом, И ждут меня в краю лесов сосновых. Теперь мы научилися ценить, Что есть места, где так чисты криницы, Где можно воду без опаски пить И без нагана ночью спать ложиться. Как хорошо, что есть одна душа, Которой слово дорого простое, Как встретимся мы с нею, не спеша Ей расскажу в боях пережитое. Но если годы болью старых ран Об этом дне нежданно мне напомнят И на заре предутренней в туман Я выйду с ней из тихих-тихих комнат, Вдруг тишина мне станет нелегка, Покажется трудней того раската, Что вот недавно шел издалека И умирал при отблеске заката. Нас чище сердцем сделала война! Огонь! Огонь! А как мы шли спокойно. И надо жизнь продумать, чтоб она Всегда была прошедших дней достойна». 1945 178. СВЕРШЕНИЕ Помню улицы города хмурые, Злое небо десятых годов, Всхлипы вальса «На сопках Маньчжурии» В духоте постоялых дворов. И рассказ, как заря над «Варягом» Догорала в безвестном краю, На корме, под простреленным флагом, Умирали матросы в бою. Не сдаваясь, открывши кингстоны, В грозный час «Стерегущий» тонул, С порт-артурских высот опаленных Сквозь года к нам доносится гул. Умирая, вы знали: потомство Отомстит за Цусиму врагам, И взошло беззакатное солнце, Озаряя наш путь по волнам. Так свершаются времени сроки, И выходит наш флот молодой На простор океанский, широкий За туманной Курильской грядой. 1945 179–180. ИЗ ЦИКЛА «НЮРНБЕРГСКИЙ ДНЕВНИК» 1. СМЕНА КАРАУЛА У ЗДАНИЯ МЕЖДУНАРОДНОГО ТРИБУНАЛА Среди сотен разбитых домов Уцелел старый дом в Нюрнберге, Он угрюм, неказист и суров, Только люстры сверкают, как серьги. Ветер узкую дверь распахнул, За углом опрокинулись будки. Четырех государств караул Здесь сменяется каждые сутки. По утрам — караула развод. Еще улицы тонут в тумане, А уже разводящий идет, И дежурство сдают англичане. Капитан — командиром у них, Постучав по камням каблуками, Он солдат заставляет своих Для чего-то подрыгать ногами. Очень странен подобный обряд… Покричали они по старинке, И повел их унылый солдат Под неспешное пенье волынки. Погляди на него, погляди… Высоченнейший, в юбочке странной И с цепочкой свистка на груди, Он идет по дорожке туманной. Ветер треплет флажки на столбах, И сержант, коренастый, кудрявый, С автоматом и с орденом Славы Неподвижно стоит на часах. Он родился в селе за Окой, Издалече он шел, издалече, И грустит на сторонке чужой По покинутом милом заречье. Как дороги войны далеки… Как трудны отошедшие годы… Он пешком сюда шел от Оки И пришел под угрюмые своды. Лишь воздвигнет рассвет города Над плывущими вдаль облаками, Нюрнбержцы приходят сюда И глядят на сержанта часами. И стоят, с него глаз не сводя, Словно с витязя дедовской сказки… Лиловатые струи дождя Торопливо стекают по каске. Мы легендою станем в веках, Мы в былины войдем, в поговорки, И простреленные гимнастерки Разместятся в музейных шкафах! 1946 2. ГОЛУБАЯ ЛУНА
Начинается вечер — и джаз голосит монотонно, Это — в сердце Баварии — американская зона, И гавайской гитары поет, изловчившись, струна Залихватский фокстрот: «Как смешно — голубая луна». А луна в самом деле в разбитое смотрит окно, Лейтенанты шумят в небольшом офицерском кино, Хоть война отошла, но войны они въявь не видали, Без боев, как в прогулке, примчались в баварские дали И теперь по ночам за столами горланят и пьют, И гавайской гитары пронзительно струны поют, Как и пели тогда, когда мы по пылавшим долинам Лунной ночью в огне наступленье вели под Берлином. Да и что говорить — не подскажет солдату война Этих слов никогда: «Как смешно — голубая луна». 1946 181. ПАМЯТИ СКАЗИТЕЛЯ Низко клонится осинник, И струятся родники, Жил сказитель, жил былинник В тесном доме у реки. Говорливый, бородатый, По прославленным лесам Он ходил как соглядатай, Где пройдет — не вспомнит сам. От него зверью не скрыться. Чутко ловит каждый звук, Знает он, где лось таится, Где живет язвец-барсук, Где шипят лесные гады, Где колдуют валуны, И приманки, и привады, И приметы старины. Каждый день недаром прожит, По-особому хорош. То, что видит, в сказку вложит, В сказке правда, а не ложь. Про корабль, в пути текущий С озорной командой пьющей, Про укрытую в холстинку Свинку — золоту щетинку, Про скатерку-хлебосолку И про раненую елку, Из которой хлещет кровь, Про Кащееву любовь. Умер он, а сказка бродит, Умер он, а нам не счесть, Сколько россказней в народе О его скитаньях есть… Многим в жизни я обязан Озорным его рассказам, Побасёнкам и старинным Богатырщинам былинным. 1946 |
