Год двенадцатый… Месяц июнь… Неспокойны

Эти дни — перемены и смут времена…

Финский, южный поход — это малые войны,

А теперь наступает большая война.

Враг вступает в Россию. Большим полукругом

Наступая, выходят его корпуса.

Растянулась меж Вислою, Неманом, Бугом

Арьергардных тяжелых боев полоса.

Враг упорно идет к нашей грозной преграде,

И по селам старинным набатов трезвон…

Помню слово Давыдова об Илиаде

В эти грозные дни наступающих войн.

«Честь и слава от веку — солдатская жатва».

Над полями сражений в родной стороне

Да свершится Суворову данная клятва

Ныне в грозной, решающей судьбы войне…

И воспитанных им — от седых генералов

До седых трубачей — в этот час роковой,

Как в былые года, снова битва скликала,

И они откликались на голос родной.

Кульнев был в арьергарде, с прославленной частью,

Прикрывавшей пути к Петербургу, на Псков…

Он грядущей России отстаивал счастье

В непрерывном труде арьергардных боев.

«Я с полком тут один. Бой тяжел арьергардный,

До последнего драться, чтоб дать отойти

Главным силам.

                            Ведь близок тот полдень отрадный,

Когда кончим отход, перережем пути

И сначала набегом, наездом и поиском

Будем мучить врага,

                                  после — выйдем вперед,

И появится мститель пред вражеским войском —

Защищающий родину русский народ».

…В этот день за Клястицею вражьи мортиры

Били с часа того, как всходила заря.

На гнедых жеребцах пронеслись кирасиры,

По болоту французские шли егеря.

Тяжело отходить, и с коня он слезает…

Повод дал Ерофееву… Тихо идет…

Кто поверит, что Кульнев теперь отступает?

Но получен приказ — неизбежен отход…

Тихо шел по дороге, насупленный, сгорбясь…

«Что же, прямо сказать, ведь не всё решено.

Еще выйду с полком я на вражеский корпус

И сомну в грозной рубке войска Удино…»

Бомба падает рядом… «Быстрей разрывайся,—

Он сказал, отходя с Ерофеевым. — Вот

Видишь, старый фланкер, потрудней Оровайса

Это дело — ну, прямо без устали жмет…»

Он, прищурясь, смотрел… О, родная картина:

Волчья ягода в мшанике топком растет,

Впереди, за обрывом, по скату плотина,

Низкорослая жимолость возле болот…

За широким оврагом бегут перелески.

Небогатый лесок. Белым спинам берез

Будто зябко сейчас в ослепительном блеске,

В ярких вспышках июльских мучительных гроз…

Разорвалось ядро… Яркий блеск над завалом…

Черный дым над травой — и мгновенный разрыв.

Ерофеев рванулся тогда к генералу,

Чтоб спасти его, собственным телом прикрыв…

Опоздал… Взрыв… Что это? Оторваны ноги…

Истекающий кровью, в примятой пыли

Он обрубком сегодня лежит на дороге,

Ставший издавна гордостью русской земли.

И лежит на спине он, беспомощный, строгий,

Истекающий кровью…

                                    О, кто перечтет

В этот день все его боевые дороги

От финляндских снегов до балканских высот…

Молча сняв кивера, пред своим генералом

Все стояли в слезах.

                             Он лежал недвижим.

Вдруг открыл он глаза.

                                     Странно, был не усталым

Их стремительный блеск, а совсем молодым.

И лежит он в короткой походной шинели,

В доломане простом…

                                Из-за туч с высоты

Солнце вышло на миг.

                                 Луч скользнул.

                                                      Заблестели

На широкой груди ордена и кресты.

Получил их в сраженьях за риск, за отвагу,

И за каждый он кровью по капле платил.

Этот вот

                  дал Суворов когда-то

                                                           за Прагу,

Этот — с финской войны,

                                   тот — в бою получил…

«Дети, я умираю…»

                                 Все плачут угрюмо…

«Ни клочка не отдайте родимой земли…

Снять прошу ордена, чтобы враг не подумал,

Что убит генерал…

                            если б тело нашли…»

Вздох последний…

                            И смерть…

                                      Подошел Ерофеев,

Снял кресты, ордена…

                                  Положил на глаза

Стертых два пятака…

                           Пахло дымом, шалфеем…

Мелкий дождь моросил…

                                         Грохотала гроза…

И казалось, на миг распахнулись просторы.

И обратно, под яростным свистом свинца,

Поскакали тогда казаки и фланкеры —

В арьергардном бою отомстить за отца.

О, беспамятство рубки! Сверкая клинками,

Звонко тенькая пиками, рваться вперед

И стремительной лавой скакать пред врагами,

По оврагам, по мшанику ближних болот.

Ерофеев хранил вечный сон генерала…

Тело Кульнева было накрыто плащом…

Первый раз не в бою они оба… Настало

Время нам горевать, вспоминая о нем.

«Что же, смерти такой разве ты прекословишь?

Сам я стар, где-нибудь да подстрелят в бою.

Без тебя разве жизнь будет, Яков Петрович?

Только тело б отвезть мне в деревню твою…»

Не смешав своего боевого порядка,

Кони мчались назад, чуть касаясь земли.

Смолкли выстрелы. Стихла кровавая схватка.

Возвращались гусары и песню вели;

             «Молодца мы потеряли,

             Кульнева злодей убил,

             Да зато и отчесали —

             Дорого ты заплатил.

             Сколько тысяч меж рядами

             Ты своими не дочтешь,

             Сколько саблями, штыками

             На плечах ты ран несешь».

В грозный год его смерти, в заветную зиму,

Отходили враги вдоль пылающих рощ,

И опять довелось бивуачному дыму

Над Клястицею стлаться в ненастную ночь,

И припомнили здесь все дороги героя

Офицеры московских и тульских полков —

От кровавых трудов арьергардного боя

До заветной поры авангардных боев.

На рассвете послали дозор по верховью,

Напоили коней и на запад ушли,

Честь отдавши ему, оросившему кровью

Эти топкие мшаники русской земли.

…Много лет пронеслось, но сейчас, если едешь

В летний пасмурный день из далеких краев

По дороге, ведущей из Полоцка в Себеж,

Ты увидишь места этих грозных боев.

И услышишь тогда, как над зреющей рожью,

На широких полях снова песня звучит,

И поклонишься низко тому раздорожью,

Где в бою арьергардном был Кульнев убит.