Белый и красный и синий омут —

Флаги империи. Свист свинца.

Тишь и покой захолустных комнат.

Так начинается жизнь отца.

Тюрьмы, побеги, угроза казни.

Пагубный свет роковых зарниц

Русские реки бросает навзничь.

Он перешел через пять границ.

Сначала все внове казались краски.

Мохнатые волны чужих озер.

Но вскоре наскучил быт эмигрантский.

Северорусский манил простор.

И сразу же после первых волнений,

Шатающих зарево диких пург,

Он не запомнил других направлений,

Кроме ведущих на Санкт-Петербург.

Он бросил Швейцарию, бросил шрифты.

Писарем строгим заполнен паспорт.

На дальней границе пьянили пихты,

Колоколами встречала Пасха,

На Марсово поле спешит император,

За Невской заставой собранья, а тут

Два контрабандиста, два рыжих брата,

Деньги считают и водку пьют.

В избушке этой простая утварь.

Лежит у порога футбольный мяч.

Как финская лайба, скользило утро,

Скрипели сосны, как сотни мачт.

И вот наконец, перейдя границу,

Впервые он полной грудью поет,

Пред ним раскрывают свои страницы

Журналы «Будильник» и «Пулемет».

«Твердыня царей, ты в тоске сугубой

Стоишь сейчас ни мертва ни жива,

И скалят в тревожный час твой зубы

Поэты и мелкие буржуа».

Прописан в полиции, внесен в списки

Предлинные сей гражданин российский.

Марсельского марша напев суровый

Гремел по России в далекий год.

К бессмертью плывет броненосец новый

По тихим просторам печальных вод.

В морозный полдень шум эскадронов

Сливается с гулом сабель и пик,

С бряцаньем глухих портупей и патронов;

Проходит отец, — за плечо его тронув,

Знакомую спину увидел шпик.

Дорогой Владимирской глохли кручи,

Тонули остроги в свинцовой мгле,

Жандармские ротмистры, усы закручивая,

Ходили, смеясь, по чужой земле.

Но в сумраке каторжного централа

Не сломлена воля большевика,

Он знал, что родная страна мужала,

И верил: победа труда близка.

В твоей дороге молодость теснится,

И старший брат сегодня узнает,

Как на заре сменяется зарница

И пионерский барабанщик бьет.

И знаю я — твой год рожденья страшен,

Спектакль истории идет не без затей,

Как декорации, крошатся крылья башен

Последних сухопутных крепостей.

Там танцевали так: в боку с глубокой раной,

С отметиной картечи на руке,

И пули врозь высвистывали странный

Мотив, годами стывший вдалеке.

Но это всё тебе необъяснимо,

В шестнадцать лет ты видишь мир иным.

Фабричного стремительного дыма

Не застилал тебе сражений дым.

Как барабан, стучат грудные клетки,

Они полны упорством молодым,

Так, вместе с верным войском пятилетки,

И ты идешь ее мастеровым.

Я знаю, нам теперь возврата нету —

Равненье, строй, штыки, полоборот,

Из рук отцов мы взяли эстафету,

Чтобы немедля ринуться вперед.

Когда ж для нас настанет время тленья

И смертный час расстелется как дым,

Без страха мы другому поколенью

Ту эстафету вновь передадим.

Старик, водивший в Гарму и к Мешхеду

Все караваны в давние года,

Вел о былом неспешную беседу.

Сегодня с ним солончаками еду,

Степной орел летит, крича, по следу…

Неужто здесь нас стережет беда?

Над пересохшей речкой изваянье

Какого-то старинного божка.

Предсказывал он странникам скитанье,

И тьму — слепым, и нищенкам — молчанье,

И сам просил, как нищий, подаянья,

И простоял, не мудрствуя, века.

А рядом есть заветное строенье,

Легли кругом горбатые каменья,

Чеканки старой, кокчетавской, звенья

На черном камне стерлись от подков;

Здесь поджидают путника виденья

Давно ушедших в прошлое веков.

Рассказывают: дочка Тамерлана

В урочище степном погребена,

Она в походе умерла нежданно,

Привезены каменья из Ирана,

С Индийского как будто океана,

Огромные, как на море волна.

Как мучит нас порой воображенье:

Она мне снилась много, много дней,

Уже тропа вела меня на север,

Полынь степную я сменил на клевер,

И ночи стали явственно длинней,

А не забыть предания о ней…

Ведь там и я бы лег среди простора

В ночной налет от пули басмачей,

Когда б друзья из ближнего дозора,

Пройдя пески и переплыв озера,

К нам не пришли б, чтоб выручить друзей…