Вместо строфы 5. То крякая, то прямо оседая, Не пощадивши больше ничего, Тогда вкатила вольница седая Сюда отгулы грома своего. И вот идет великая проверка, Братаются заводы и полки, Сентябрь пылит над ставкой главковерха, Как над глухою заводью реки. Ефрейторы и унтер-офицеры Георгиевский растоптали крест, Их исполком уже пьянит без меры И циммервальдской левой манифест. Вместо строф 6–12. Фронты гремят, они ложатся в дыме, Они сражений лузгают туман, И реет имя Ленина над ними, Как громовой столетний ураган. 46. МОСКОВСКИЕ ЗАПАДНИКИ «Новый мир», 1930, № 7. После строфы 1. Например, это небо, которое В полусонке почти, в забытьи, Расписное, зеленое, скорое, В роковые летело рои. Например, это небо, прошедшее, Побираясь, по ситным дворам, То глухое, то вдрызг сумасшедшее, Оголтелое небо дворян. Там спириты, и спирт, и раздоры До рассвета качают столы. Ту Россию ведут мародеры, Продают ее из-под полы. Там от самого теплого марта, От морозного дыма страстей, Будто шкура, распластана карта Объявляющих бунт крепостей. Вместо строфы 4. То кондовая вся, то ледащая, То гремя, то мурлыча едва, Ты проходишь как шлюха пропащая, Позабытая мною Москва. Вот уклада дворянского зарево, На заре первопутком звеня, Синим отблеском сумерки залило, Дребезжа, ослепило меня: «Берег весь кишит народом, — Перед нашим пароходом Де мамзель, де кавалье, Де попы, дез офисье, Де коляски, де кареты, Де старушки, де кадеты» [8]. Этот Запад отвержен, как торжище. «Sensations de madame Курдюков». Что ж, Россия дворянская, топчешься Над скварыжною далью веков. Вместо строфы 6. Эх, дубинушка, сумрачный берег, Левый берег, раскат топора, Может статься, что «новых Америк» В эти дни приближалась пора. 47. НАДПИСЬ НА КНИГЕ ПОЭТА-СИМВОЛИСТА Собр. 1931. В час последней тоски и отчаянья, Нестерпимо сдавившего стих, Отошедшая песня нечаянно Нарекла страстотерпцев своих. Этот первый, над пустошью пройденной Не забывший почти ничего, — Бьется за полночь черной смородиной Самородная песня его. Страстотерпец и, может быть, мученик, Это ты, низвергатель основ, Снова рубишь узлы перекрученных Крепким шнуром бикфордовым слов. Динамит этих слов не взорвется, Только ночь просвистит у реки, Сразу попросту песня поется, Синих молний мелькают клинки. И другой, сквозь кирпичные арки Из конца пробиваясь в конец, Водит сумрачный ветер анархий Оголтелую смуту сердец. Словно отговор песен и смуты, Словно заговор странствий и бед, Над тобой поднимается лютый, По ночам ослепительный свет. Ты беглец, ты отвержен от мира. Ты изменник, но если б ты знал, Что и выговор губ дезертира Беспощадный учтет трибунал. Вновь теснится былая забота. Что, глуха, мимолетна, светла, На дощатый помост эшафота Под цыганскую песню вела. Только в посолонь утра и грома, Над безмолвным отвесом вися, До последнего мертвого дома Зашаталась империя вся. Пусть поэты эпохи минувшей Одиночество взяли в завет: Смертным утром врывается в души Ледяной ослепительный свет. Вот проселок, отверстый, как ода, В ночь летит, задыхаясь в дыму, Мне постыла такая свобода, Тяжко жить на земле одному. Только тысячи тех, для которых Время вызубрит бури азы, Молодой подымается порох, Весь отгул первородной грозы. Запевала и песенник знает, Как поют по степям кобзари, Как на выручу день наступает Сквозь размытые тропы зари. Пусть летят от глухого разъезда Поезда, пусть теснится весна — Словно воля партийного съезда, Наша первая песня властна. Мы идем страстотерпцами воли, Первородные дети земли, Что же, юность кончается, что ли, Серый сумрак пылится вдали. Или снова зальются баяны, Все окраины ринутся в пляс, За моря, за моря-океаны Ходит запросто песня о нас. 1930 48
«Стройка», 1930, № 16. После строфы 8. |
