— Но это очень смелый ход! — воскликнул Тито.

— Не каждый на него способен, — подчеркнул Хантингтон.

— Да… Но позвольте, это значит и от англичан бежать?! Сейчас?! Когда мне обещана Черчиллем помощь? — недоуменно спросил Тито.

— Да, и от англичан, — кивнул Хантингтон. — Не смущайтесь. Создается любопытная ситуация: чем дальше вы от нас убежите, тем ближе к нам окажетесь. Это бегство, так сказать, по замкнутому кругу.

— Это что же, ваш личный совет? — почти шепотом выдохнул Тито.

Хантингтон только пожал плечами. Он не привык говорить вслух о том, что могло быть истолковано, как вмешательство во внутренние дела другой страны.

После недолгого раздумья Тито промолвил:

— Что ж, все решено! — и добавил в своей обычной напыщенной манере: — Хотя солнце восходит с востока, но мне оно сильнее светит с запада.

Он только теперь понял, что совершил большую ошибку, покинув «корабль» во время бури. Шквал-то стих, и корабль, выправившись, продолжает идти и без капитана своим курсом. Хантингтон прав: нужно, пока не поздно, вернуться к рулю и вести корабль дальше, чтобы потом иметь возможность исподволь свернуть его с курса на заданное направление. Тито понял также и то, что без него ни американцам, ни англичанам не обойтись в Югославии. Эта мысль наполнила его ликованием, уверенностью в себе, он ощутил под ногами крепкую почву.

Он не спеша поднялся с кресла и, солидно крякнув, подошел к иллюминатору. За толстым стеклом были видны ботинки на толстых подошвах: солдат-янки болтал ногами, сидя на борту катера. Это немного портило пейзаж. Югославский берег виднелся из-под американских каблуков.

Тито поманил Хантингтона;

— Вот, посмотрите-ка.

Катер огибал юго-восточный берег Виса. Справа появились зеленые очертания острова Корчулы.

— Это самый красивый из всех островов Югославии на Адриатическом море. Там есть прекрасные виллы с роскошными виноградниками и садами. Когда кончится война, полковник, мы с вами поедем туда отдыхать, и я подарю вам лучшую виллу в знак нашей дружбы. Хантингтон молча обнял маршала за плечи. Тот стоял, выставив вперед ногу, приподняв голову, правую руку заложив за борт кителя, а левой упираясь в бок: монументальное спокойствие. Именно в такой классической позе стоит в неаполитанском музее статуя какого-то греческого полководца. Простая и вместе с тем такая красивая поза: пластичное движение вверх, гармоническая ясность характера…

Катер подходил к мысу Проментур в Внсском проливе.

Неожиданно послышался свист снаряда, раздался оглушающий взрыв. Столб воды взлетел в воздух. Это ударила немецкая батарея с острова Хвар. Тито побледнел. Овчарка, вскочив, свирепо зарычала.

Хантингтон, опасливо покосившись на нее, бросился к двери и хрипло крикнул наверх офицеру:

— Полный, вперед!

Загудел мотор, забурлила вода за кормой. Катер развил предельную скорость. Еще четыре снаряда один за другим взметнули воду в проливе, но катер уже входил в бухточку. Там маршала ожидал Ранкович с усиленной охраной.

На дороге было пустынно. Никому из жителей и партизан не позволялось ходить в часы прогулок Тито в районе пещеры и по дороге, ведущей от нее к морю. Только английские и американские патрульные чувствовали себя здесь, как дома.

Тито вместе с Тигром поспешил в свою пещеру.

— До встречи в Белграде, сэр, — сказал ему Хантингтон на прощанье и, подняв руку, потряс ею в воздухе.

Он был доволен результатами прогулки. Ему уже мерещились американские звезды и полосы над Балканами, звезды и полосы над одним из важнейших подступов к ненавистной ему Советской России.

«…Так мне и не удалось попасть к своим. Время уходило, а дела наши не принимали того оборота, на который намекал Перучица… Напротив, как мне казалось, обстановка складывалась к худшему. План Перучицы был отклонен Поповичем. Строжайший приказ и бдительность агентов ОЗНА, олицетворявших собой всю силу тайной полиции, следившей за беспрекословным исполнением велений свыше, удерживали нашу бригаду в районе Златара.

Илья Перучица на время ушел из бригады. Командир корпуса будто нарочно в самую горячую пору отправил его на учебу в высшую офицерскую школу, созданную Арсо Иовановичем еще в 1942 году. В эту школу командиры батальонов и бригад приходили прямо с поля боя и в течение полутора-двух месяцев изучали основные принципы современной войны, вопросы взаимодействия родов войск и военную тактику.

Ильи Перучицы с нами не было, но о его неосуществленных планах и о директиве Арсо Иовановича знали уже все бойцы. Их трудно было удержать в бездействии.

С высот Златара они часто смотрели на зеленую долину. Иногда, заметив над дорогой облако пыли, стремглав прибегали к палатке Куштриновича с криком: «Немцы идут!». Но командир ничего не предпринимал, ссылаясь на предупреждение Поповича.

Наконец, после долгих размышлений над картой Куштринович надумал план такой операции: засесть с ночи в засаду у дороги, где-нибудь между Нови-Варошем и Банья, и ждать транспорт врага. Бойцы обрадовались: хоть какое-то дело!

Засаду мы устроили перед опушкой леса, у берега речки Бистрица, впадающей в Лим. Несколько больших плоских камней, обвитых плющом, и кусты дрока и боярышника, росшие между ними, хорошо маскировали засевший здесь взвод Филипповича. Остальную часть своей роты я расположил в глубине лесной опушки. Роту Янкова Куштринович поставил на другую сторону дороги в овраге.

Дождались рассвета. Скоро по шоссе должно было начаться движение колонн противника.

Напряженную тишину ожидания внезапно нарушил громкий стук топоров. Бойцы в недоумении и тревоге переглянулись.

Я пошел узнать, в чем дело. Но не успел отойти и нескольких шагов, как встретил запыхавшегося Милетича. Он бежал, громко ругаясь:

— Ну и стратег, черт бы его побрал!

— Кого?

— Да Куштриновича! Считает себя умнее всех! Друже Янков! — позвал он. — Идите-ка сюда!

Мы втроем кинулись к тому месту, где бойцы подрубили высокий молодой дуб. Он с треском упал поперек дороги. Куштринович сидел на старом пне и что-то чертил в тетради.

— Вот полюбуйтесь! — бросил Иован.

— Чем вы тут занимаетесь! — Кича сорвал с себя очки, словно хотел ими ударить по мясистому, покрытому рыжеватой щетиной лицу бывшего четника.

— Салют! Составляю кроки местности, — ответил тот, лениво приподнимаясь.

— Вижу. А зачем делаете этот завал?

— Как зачем? Чтобы задержать противника.

— Да ведь вы демаскировали наше расположение! Засада теперь видна издали!

Сизый шрам на щеке Куштриновича побагровел.

— Я делаю так, как учит меня военная тактика.

— В том, что вы делаете, военной тактики столько же, сколько у жабы волос.

— Прошу не вмешиваться!

Но Кича уже не слушал. Над дорогой завихрилась пыль.

— В засаду! — крикнул он.

И, быстро швырнув в кусты пилотку, оружие и куртку, схватил топор, подошел к дереву. В белой рубашке, с растрепанной клочкастой бородкой он был похож на крестьянина, который свалил дерево, чтобы нарубить веток для скота.

Хитрость Кичи удалась. Ни поваленный у дороги дуб, ни «крестьянин», спокойно отрубавший ветки, не вызвали подозрений у головного охранения противника, которое мы пропустили. А когда подошла колонна немцев и бородатых четников, сопровождавших обоз с продуктами, Куштриновичу пришлось-таки открыть огонь по своим бывшим соратникам.

Мы взяли много трофеев. Но эта удача, как и все последние операции нашего корпуса, мало что значила по сравнению с подвигами частей соседнего 8-го корпуса. О дерзко-смелых делах командира этого корпуса, о его личной неустрашимости, инициативе и необыкновенной выдержке ходили легенды. Владо Четковича, как и Саву Ковачевича, называли черногорским Чапаевым. Он жил в шалашах вместе с партизанами и сам водил их в дружные атаки. Когда нужно, первым полз через равнину, держа над головой, как щит, плоский камень из плитняка. Решался на отчаянные «акции», но всегда расчетливые и умные. 8-й корпус наносил врагу серьезные удары. «Нам бы такого командира, как Четкович», — с завистью говорили шумадийцы.