Тщательно прикрыв дверь, начальник бригадного ОЗНА вплотную подошел к капитану.

— Поговорим-ка по душам, — начал он.

— Салют, начальник, я вас слушаю! Готов выполнить любой ваш приказ.

— Ну-ну, не торопись, друже, — осадил его Громбац. — Я ведь знаю, что ты за птица.

Куштринович потупил глаза.

— Что же вы знаете? — спросил он, не выдержав продолжительной паузы.

— Я знаю, что ты повесил Стефана Цекича, командира роты партизанского отряда в Вальево. Ты вырезал сердце у живого партизана Ратко. Ты расстреливал пленных партизан в Крушеваце.

— Это все делали четники моего батальона, а не я, — ответил Куштринович, не поднимая глаз.

— Ты был их командиром!

— Я раскаялся в этом и перешел к вам. Вы же обещали…

— Сохранить чин и должность? — язвительно перебил Громбац. — Обещание выполнено. Но не думаешь ли ты, что мы забыли все совершенные тобой злодеяния. От них кровь стынет в жилах! Народ тебе не простит. О твоих преступлениях известно, между прочим, не только нам — ОЗНА. О них знает и комиссар твоей роты Корчагин.

Капитан побледнел.

— И суть еще не в самом Корчагине, — продолжал Громбац. — Он будет молчать, если ему прикажут. Дело в том, что он выболтал русскому лейтенанту Загорянову много такого, чего тому не следовало бы знать.

— Это преступно, — процедил Куштринович. — Выдавать иностранцу сведения…

— Вот то-то и оно, — сказал Громбац. — Загорянов знает слишком много… Недавно он написал на имя начальника советской военной миссии письмо, в котором, между прочим, отзывался о тебе, как о вредителе. Не бойся, мы это письмо задержали.

Громбац солгал: в письме Загорянова содержалась лишь просьба принять его для беседы по важному делу. Но озновец знал, что делал.

Комбат вздохнул с облегчением.

— Хорошо, что всех остальных русских, бежавших из немецкого плена, мы вовремя собрали в одну роту и крепко держим в кулаке. А Загорянов впился, можно сказать, в самое наше нутро. Это наша оплошность, которую теперь исправлять уже поздно.

Куштринович прошелся по колибе.

— Действительно, — пробормотал он и вдруг быстро спросил — А почему поздно?

— Поздно, — повторил Громбац. — Завтра он может встретиться со своими.

— Завтра… — Куштринович остановился перед Громбацем, пытливо вглядываясь в уклончивые глаза начальника ОЗНА, ища в них подтверждения своей мысли. — За сутки всякое может случиться… — задумчиво произнес он.

Громбац усмехнулся.

— Разумеется, у нас в Югославии, и я в этом уверен, с Загоряновым не произойдет ничего такого, что могло бы бросить тень на наши сердечные и дружественные отношения с русскими людьми, — медленно чеканил он. — Но в Болгарии, прежде чем он встретится со своими… Там все возможно… Диверсия, направленная против советского человека, там вполне вероятна…

Громбац пристально взглянул в лицо Куштриновичу.

«Хватит ли у тебя пороху?» — казалось, спрашивал его взгляд.

Куштринович утвердительно кивнул:

— Болгары… от них всего можно ожидать…

В голове его уже складывался план: «Если я сам пойду с Пантерой, человеком Катнича..»

Не сомневаясь в том, что он правильно понят, Громбац вдруг переменил тему.

— Кстати, друже, — с улыбкой заговорил он. — Твои дела не так уж плохи… У меня такое впечатление, что ты на пути к искуплению своей вины, и, мне кажется, я не ошибусь, если заранее поздравлю тебя с возможным повышением в ближайшем будущем.

«…Мы с Васко шли по берегу Тимока.

Был конец сентября. Моросящий дождь, как туман, висел над долиной. От дождей вода в реке вздулась и стала кофейного цвета, с темной мусорной накипью у берегов.

Тропа лепилась по щебнистому склону высокой мрачной горы, заросшей местами дубом и тополями. То спускалась к самой реке, сурово шумевшей и обдававшей нас брызгами, то штопором вилась по лесистой круче, то выпрямлялась между светло-зелеными полосками кормовой кукурузы второго посева. Наконец, она вывела нас к большому селу.

Васко впервые попал в эти места. До своего ухода в партизаны он вообще никуда не отлучался из своего села дальше того клочка поля, на котором работал вместе с отцом. А теперь после Синя, Неретвы, Златара и Шумадии он увидел еще один красивый окраинный уголок своей любимой родины.

— И здесь селяки живут так же бедно, как у нас, — печально сказал Васко, с любопытством оглядываясь. — Видишь?

Он указал на старика-крестьянина, медленно ковылявшего к церкви. Старик был в высокой соломенной шляпе и в коротких портах из посконной ткани, сработанной на кудельках. Точно так же были одеты Васкин отец и дед. Точно так же они двигались по деревенской улице, сгорбясь и чуть не доставая земли длинными, искалеченными непосильным трудом руками, с ладоней которых никогда не сходили мозоли.

Боясь наткнуться на немцев и с удивлением прислушиваясь к музыке, мы вышли к церковной площади и остановились, пораженные неожиданным зрелищем.

Музыканты били в барабаны, дули в дудки, пиликали на скрипках, а люди водили коло. В дождливый-то день, да еще в будний! Девушки были разряжены: в белых вышитых рубахах и суконных юбках, с узорчатыми платками на плечах, некоторые даже под цветными зонтиками. Вместе со стариками и подростками они весело и бойко шли по кругу, распевая:

Мы подошли к танцующим. Поздоровались:

— Добар дан!

— Добар дан! — отвечали нам.

— Вы откуда, не из леса ли? — спросил старик в соломенной шляпе. — А не встречали там моего внучка Марина Стефановича? Он партизан, слава богу. Нынче выслеживает швабов и во-он с той горы подает нам сигналы. Слышите?

И впрямь, ветер донес с высот звук свирели.

— Что же он сигналит?

— Швабов на шоссе Заечар — Салаш нету. Они в бункерах сидят.

— А где русские? — с волнением выпытывал Васко.

— В Прахово на Дунае!

— В Кула! Близко! — закричали женщины и дети. — Сюда идут! Немцы бегут из Румынии и Болгарии. Домой рвутся!

Так вот почему веселился народ в селе Велика-Ясикова! Победоносные советские войска вышли к западным склонам Трансильванских Альп, идут вдоль Дуная, где-то на румыно-югославской границе уже перешли Дунай, а со стороны Болгарии спустились с Западных Балкан от Видина.

С горы на гору перекличкой свирелей прилетела сюда самая радостная из всех вестей. Люди восторженно сообщали друг другу:

— Идут!

Возбужденный происходящим, Васко невольно проговорился, что мы партизаны и идем навстречу русским. Эта его ребячья оплошность немного задержала нас в селе.

Нас тут же усадили перед разостланным ковриком и принялись угощать виноградом. Такого винограда, как здесь, я еще не видел. Тут был и круглый нежно-зеленый с розовым оттенком, почти прозрачный, с просвечивающими пятнышками зерен, и продолговатый розовый, с синевато-пурпурным отливом, и мелкий, темно-лиловый, с матово-сизой кожицей, как будто на ней осел нежный утренний туман.

Я поднялся:

— Нам нужно идти, Васко.

И все нас заторопили:

— Поспешайте. Русские уже за Тимоком.

— Скажите им, что мы ждем. Пусть идут побыстрее.

— А есть у вас волы? — спросил я.

— Овец и кур швабы забрали, а волы есть.

— Тогда вот что, — предложил я. — Везите-ка на дорогу щебень, засыпайте ямы. Подмостите немножко, тогда русские быстрее придут.

Предложение было принято. Нам обещали немедленно же приступить к ремонту дороги. Все согласились с тем, что она и в самом деле вся в выбоинах, грязная — арба еще проберется, а пушка может и застрять.

Тимок, пенясь, с шумом бежал по глубокому руслу. Рядом с тропой, местами исчезая в тоннелях, тянулось полотно железной дороги Заечар — Неготин. Во многих местах рельсы были выворочены. Но шпалы остались, и насыпь сохранилась. Мы с Васко сообразили, что в крайнем случае дивизионная артиллерия может проехать не по дороге, а прямо по шпалам. Были бы только целы и безопасны тоннели.