Иован замедлил шаги и шел, не обращая внимания на окружавший нас зеленый мир, полный соков, движения, солнечного тепла, света и птичьей задорной колготни. А я от души наслаждался. В меня как бы вливалась какая-то животворная сила, и мысли вопреки моей тревоге были ясны и тверды. Во мне крепко жило ощущение неразрывности со своим народом и уверенности в его могучей силе. Поэтому я с некоторой досадой спросил Милетича:

— Почему ты думаешь, что без погибших будет так уж невыносимо трудно? Народ-то останется! В нем вся сила.

Он ответил совершенно серьезно:

— Потому, братко, что нам, как воздух, понадобятся организаторы и руководители новой жизни. Нам понадобятся государственные деятели, и такие, которые сами испытали бы на себе всю тяжесть и все ужасы этой войны, которые умели бы ценить мир и оберегать его. Люди с чистой, незапятнанной совестью, преданные нашей идее, такие, которым народ смело мог бы доверить свою судьбу. Но именно таких людей мы как раз и недосчитаемся, если будем их терять столь часто, терять без конца, так легко и просто.

— Из жизни уходит, жертвуя собой ради будущего, какая-то часть народа, — возразил я. — Но народ-то как целое остается. И он своего достигнет рано или поздно. Он увидит ту свободу, за которую отдали свою жизнь герои; он сумеет быть достойным светлой памяти погибших, сумеет удержать и закрепить то, что завоевано такой дорогой ценой. Я чувствую, Иован: много темных сил еще витает здесь над вами, а может быть, даже и среди вас. Но все равно — историю никто уже не повернет вспять. Никто! Вспомни, что писал Коце Петковский: «Ближе к солнцу, больше света. Я хочу изведать счастье!» А вспомни-ка, Иован, свои собственные слова о твердой вере и надеждах Вуйи Христича — отца Васко. Этих надежд, ты говорил, партизаны никогда не обманут.

— Никогда! — повторил Иован, но далеко уже не с тем энтузиазмом, с каким он произносил это слово зимой по дороге на Синь.

— А еще вспомни случай с Джуро и радиопередатчиком.

Иован улыбнулся. С Джуро произошел на днях действительно примечательный случай. В помещении одной из железнодорожных станций Филиппович увидел полированный ящик с наушниками. Кто-то догадался, что это радиопередатчик, оставленный немцами. Джуро обрадовался, живо надел наушники и начал кричать в раструб трубки:

— Москва! Москва! Слышно нас? Дайте нашего друга Сталина. Кто это? Это ты, товарищ Сталин? Здраво! Говорят югославские партизаны из-под Коницы. Сообщаем тебе, друже Сталин, что мы тут крепко бьем фашистов. Спасибо за помощь — за пулеметы. Присылай чего-нибудь еще и побольше. А главное, пусть скорей приходят твои солдаты, а то нам одним тут очень трудно. Алло! Алло!..

Бранко, прислушавшись, засмеялся:

— Ох и дубина ж ты. Передатчик-то не работает!

— Пусть не работает, — ответил Джуро. — А Сталин все равно нас слышит, он знает о нашей борьбе.

И с просветленным лицом он продолжал говорить в трубку, передавая товарищу Сталину приветы от всех бойцов.

Вспомнив о Вуйе Христиче и о Джуро, я сказал Иовану, что с такими людьми, как они, как Васко, как Ружица и Айша, как Вучетин и Янков, не пропадешь.

— Да, — с облегчением сказал Иован. — Ты прав.

Он зашагал быстрее, напевая: «Там далеко, далеко у моря».

По сторонам трапы потянулись шалаши лагеря. Бойцы готовились к походу: разбирались в трофеях, чистили оружие, увязывали вьюки. Кича Янков учил пулеметчиков обращаться с зенитным пулеметом, который батальон получил из числа вооружения, сброшенного для бригады советским самолетом.

Позади нас внезапно послышался топот коня. От горы Плешевац, прорываясь сквозь нависшие ветки деревьев, мчался всадник. Гнедая лошадь, спотыкаясь, съезжала на задних ногах по камням. Седло сползло вперед, всадник едва держался на холке. Узнав Васко, мы с Иованом бросились к нему навстречу и схватили лошадь за поводья, думая, что она чего-то испугалась и понесла.

Но вид Васко говорил о другом. Не его помчала смирная лошадь, а он исхлестал об ее бока всю ветку. Он спрыгнул бы с седла на раненую ногу, если бы я его не подхватил. Весь дрожа, он уткнулся головой в мои колени, точно искал у меня защиты, и безудержно зарыдал.

Прошло некоторое время, прежде чем мы разобрали отдельные, рвавшиеся из груди слова:

— Там… лежит. Что делать?.. Там он…

— Кто? Да говори же скорей! — вскричал Иован.

— Командир Вучетин! — воплем вырвалось у Васко. — Он шел за мной…

Милетич ошеломленно уставился на меня, а в следующее мгновение он уже несся вверх по тропе, падая, разбивая о камни колени и вновь вскакивая, одним своим видом распространяя по лагерю тревогу, поднимая всех на ноги.

Я догнал его. Неподалеку от лесной хижины, на тропе, лежал наш командир Томаш Вучетин. Он лежал ничком, широко раскинув руки, точно пытаясь обхватить побольше земли, а на спине у него зияла ножевая рана, из которой медленно текла кровь».

«…В Горном Вакуфе я слышал однажды унылые вопли муэдзина. Вознося к зеленому вечереющему небу длинные руки, он провозглашал свое «Алла ак бар, ла иль алла!» так монотонно тягуче и с таким мертвым равнодушием в голосе, что под эти призывы можно было уснуть.

Я вспомнил муэдзина, наблюдая, как Матье Мачек, секретарь батальонного партбюро, созывал нас на митинг. Наклонившись и как-то неловко подавшись вперед корпусом, он приближался то к одной, то к другой группе партизан и, вяло взмахивая руками, тянул спокойно, безразлично:

— На митинг, другови, собирайтесь. На траурный митинг.

О Мачеке говорили, что прежде он работал у сельского кузнеца, собирался жениться на хозяйской дочке. Но пришли гитлеровцы, разорили кузню, изнасиловали невесту, и он в отчаянии ушел в монастырь Козьмы и Демьяна на Фрушкой горе. Однако фашисты и монахов разогнали, тогда Матье Мачек скинул подрясник, спасаясь от «антихристова воинства», очутился в лесу и случайно попал в партизанский отряд. Привыкнув во всем слушаться хозяина, а потом игумена, он, став партизаном, проявлял необычайную пунктуальность в исполнении любых поручений, исходящих свыше, никогда не вдаваясь ни в какие рассуждения по их поводу.

Скучный и постоянно как бы сонный Мачек оживлялся лишь в присутствии Катнича. Особенно восхищали его речи политкомиссара. Слушая его разглагольствования, он весь как-то напрягался, словно силясь запомнить каждое слово и выражая готовность сейчас же исполнить любое приказание. Естественно, что Катнич заметил его и, как «настоящего пролетария», принял в партию; секретарем же партбюро Мачек стал вскоре после того счастливого случая, когда он первым удачно приветствовал Тито, заехавшего в батальон при отступлении из Боснии. Слова «мой юнак», сказанные Тито по адресу Мачека, неизменно служили ему прекрасной рекомендацией.

По зову секретаря бойцы и командиры молча собирались на лесной поляне, перед скалой с небольшим углублением, где Катнич устроил себе жилье.

Джуро Филиппович пришел на митинг с нашим старым знаменем, немного обгоревшим при взрыве тоннеля. Обожженное, продымленное, простреленное во многих местах, это знамя с каждым днем становилось для бойцов все более дорогим и все более святым символом, символом их чести. А вчера им прикрыли тело Вучетина перед тем, как похоронить его на краю ущелья, рядом с безымянной могилой двух партизан. И сейчас, сгрудившись у своего знамени, бойцы вполголоса повторяли вслед за Марко Петровичем стихи из «Горного венца» Негоша: