— Правильно?! — негодующе вскричал Янков. — Как же это правильно, если Бранко хотел что-то сказать, а Катнич ему не дал? Значит, у него были основания помешать убийце рассказать нам все?

— Действительно, — пробормотал Мачек. — Он слишком поспешил… Да, ты прав. Надо было кое-что выяснить, а потом уж раздавить гадину. Это ошибка.

— Такая ошибка граничит с преступлением.

— Логично, — кивнул Мачек. — Но если это преступление, то комиссар ответит за него перед ОЗНА…

— Может, когда-нибудь и ответит… — В глазах Янкова вспыхнули колючие искорки. — Но теперь ответь ты мне: почему же все-таки он поспешил расправиться со своим любимцем?

— Почему, почему… Я уже сказал почему, — проговорил Мачек утомленным голосом. — Могу еще объяснить это психологически…

— Я слушаю.

Облокотившись о ящик, Янков испытующе посмотрел в полузакрытые глаза Мачека.

Секретаря одолевало желание уклониться от рассмотрения дела по существу — уж очень оно было темное и скользкое; заниматься им, лезть на рожон — это сулило слишком много беспокойства. Проще было представиться наивным простачком и попытаться как-нибудь выгородить патрона.

— Дело тут, мне кажется, в следующем, — начал Мачек, размеренно и веско. — Мы, сербы, в большинстве своем принадлежим к динарскому типу людей. Мы так же импульсивны и горячи, как горцы, живущие в Динарских горах. Катнич поступил, как динарец, горячий и вспыльчивый, когда стрелял в Бранко?

Янков насмешливо фыркнул:

— Он такой же динарец, как я турок, этот торгаш из Крагуеваца.

— Что ты говоришь?.. Ты забываешь, что он ученый человек и у него большие связи. С этим нельзя не считаться, — зашептал Мачек, испуганно оглянувшись.

Некоторое время оба молчали. Было слышно лишь, как звучно падали крупные капли воды, просачиваясь сверху сквозь пористые своды пещеры.

Решив, что его последний довод произвел впечатление, Мачек торопливо продолжал:

— Поверь мне, Катнич и сам очень сожалеет, что не сумел сдержать своего порыва. Я знаю — он все это остро переживает. Бранко унес с собой в могилу тайну убийства Вучетина. Это все верно. И комиссар, вот увидишь, не успокоится, пока не найдет подстрекателей убийцы. Он начнет расследование и поможет ОЗНА напасть на верный след. — В голосе секретаря прозвучал вызов. — Неизвестно еще, кто из нас потерял бдительность, кто излишне доверяет чужим людям…

— Кому, например?

— Да разным там чехам…

— Ох, Мачек! — Кича грустно покачал головой. — Ловко ты поешь да только, видать, с чужого голоса. Вот слушаю я тебя, а сам думаю: кто это тебе все подсказывает? Причем тут чехи? Недич — серб, а наш лютый враг. Кумануди был хорват, как и Тито, а какой вышел из него толк? Неужели ты предпочитаешь доверять таким, как Кумануди? Сколько раз мы слышали от тебя и Катнича, что партия — это крепость, вход в которую открыт лишь для самых достойных, а сами вы, пользуясь бесконтрольностью и секретностью работы, протаскиваете в партию черт знает кого.

— Ты хорошо знаешь, Кича, что все те, которые хотят вступить в нашу партию, находят пути, — многозначительно заметил Мачек.

— В том-то и беда наша. Каждый лезет… Беда, что мы, партийцы, мало знаем друг друга, редко собираемся вместе, чтобы обсудить наболевшие вопросы. Работаем, как в подполье. От кого мы прячемся?

— Не прячемся, а просто не хотим дразнить силой партии наших друзей, англичан и американцев. А то они могут отказать нам в помощи. Понимаешь? Да и внутри страны мы не можем отпугивать от себя тех, которые хотят бороться против немцев.

— Почему же отпугивать? Народ доверяет партии, любит ее, идет за нею!

— Да, но не всех могут привлечь наши лозунги… У нас, ты сам знаешь, Народный фронт. Партия — это кучка, а Народный фронт — это почти все население страны. Диктатура пролетариата, ведущая роль партии и так далее — все эти вещи в наших условиях должны быть очень хорошо замаскированы. Тебе ясно это? — менторски закончил секретарь с неопределенной улыбкой.

— Не очень, — пожал плечами Янков. — Но, постой! — Он стукнул кулаком по столу, понуждая Мачека выслушать его. — Ты противопоставляешь партию Народному фронту! Это дело пагубное. Я не такой теоретик, как ты и Блажо, но мне кажется, что ты неверно толкуешь. Я так понимаю: партия, наша партия, коммунистическая, была, есть и будет главной силой народно-освободительного движения. Как же можно эту силу замаскировать? Лодка больше руля. Но разве можно кого-нибудь убедить, что лодка ведет руль, а не наоборот. Работа партии, по-моему, должна быть открытой, глубокой и широкой. Так я, рабочий, понимаю роль партии. А ты как ее понимаешь?

Мачек что-то промямлил невнятное.

— Но оставим этот спор. Как бы там ни было, а Катнич, мне кажется, не может больше оставаться нашими политкомиссаром. Он позорит партию, — не остановился Кича перед окончательным выводом. — Твое мнение?

— Мое? — Мачек снова понизил голос. — Зачем тебе это надо? — Каждая морщинка на его постном лице вздрагивала от внутренней тревоги. — Я пока воздержусь высказывать свое мнение.

— Хорошо, — заявил Янков после короткого молчания. — В таком случае я сам напишу обо всем Магдичу…

Янков быстро встал и подошел к плащ-палатке, завешивавшей ход в пещеру. Полотнище колебалось, словно его кто-то задел снаружи.

Янков, выглянув, попятился. В пещеру шагнул Катнич и в первый момент зажмурился от яркого света лампы.

— Что у вас тут происходит? — Он вызывающе уставился на командира. — Я кое-что случайно услышал, проходя мимо. Ты, Кича, кажется, собираешься писать какой-то донос на меня? Смотри, не просчитайся! — произнес он угрожающе.

— Я надеюсь, что в политотделе бригады объективно во всем разберутся. — Янков спокойно выдержал взгляд Катнича, полный откровенной ненависти.

«…У меня в шалаше был гость — Тодор Радович. Милетич разыскал его батальон, он стоял от нас неподалеку. Но где находится штаб бригады и два других батальона, никто не знал. Радович пришел спросить, не вернулся ли Корчагин, который вновь уехал уже несколько дней тому назад на поиски Перучицы. На этот раз Иован повез секретный пакет Янкова на имя комиссара Магдича и начальника бригадного ОЗНА Громбаца. Кича рассказал мне о своем разговоре с Мачеком и о том, что в письме прямо ставит вопрос о Катниче, о смещении его с поста политкомиссара и назначении на это место Корчагина.

Да, так было бы правильно!

Узнав, что Иована еще нет, Радович встревожился.

— Я подозреваю, — сказал он, — что Перучица оставлен в Боснии. Я слышал, как Попович говорил ему о необходимости идти к Дрвару, чтобы принять участие в охране ставки и в чествовании Тито. День рождения у Тито, что ли, был в конце мая.

— Почему же тогда не оставили там всю нашу бригаду? — недоумевал я.

— Думаю, что тут Перучица схитрил. Он торопил нас с Вучетином: скорее мол идите в Санджак, а я догоню… Наверное, потом оправдывался перед командующим: два батальона не успел удержать — ушли на восток по приказу Арсо. Да, что-то не везет нашей бригаде. Вечно она разорвана на части, никогда не бываем вместе. Вот и с Вучетиным мы встречались лишь урывками. Эх, Томаш, Томаш! Хороший был командир, чудесный человек!

Радович все время вспоминал Вучетина. Он очень болезненно переживал потерю друга. В знак траура по нему даже перестал бриться. Лицо Радовича, обросшее по щекам и подбородку, стало совсем черным.

Поужинав со мной и вытерев ложку чистым папоротником, он тяжко вздохнул и опять печально заговорил:

— Знаешь, Николай, после войны я перенесу тело Томаша на кладбище в Риеку-Черноевича и на могильном камне напишу три слова: «Друг Советского Союза». Томаш всей душой был предан России. Истинный сын своего народа, он был восприимчив ко всему передовому, светлому. Мы с ним часто толковали о будущем. Я не успокоюсь, пока не увижу наш край таким, каким Томаш видел его в своих мечтах. За это я буду бороться до конца, бороться за двоих, за себя и за него. Клянусь тебе, Николай, что я отомщу за Вучетина. А у нас знают, что такое клятва сына Черной горы.