— Он сам же подмачивает свою репутацию. Это не в наших интересах. Нам придется заняться им вплотную, Шерри. Надо надуть этот весьма уже опавший пузырь, но так, чтобы он не лопнул, а засверкал всеми цветами радуги. — Хантингтон строго посмотрел на Маккарвера. — Итак, за дело! Сейчас я передал в ваши руки такие козыри, что вы можете играть ва-банк.

— Я? — Маккарвер встрепенулся.

— Вы. Вам поручается, Шерри, побеседовать с маршалом частным образом, по душам. Мне, как заместителю главы объединенной миссии сэра Маклина, удобнее остаться в стороне. Официально ни в Югославии, ни вообще в балканских делах мы не заинтересованы. Мы только помогаем Тито, как союзники. Итак…

— Я готов! — с приличной сдержанностью ответил Маккарвер, а про себя подумал: «Вот она, первая скрипка в делах миссии!»

— Действуйте немедленно, — Хантингтон выдержал паузу. — Со дня на день сюда может прибыть советская военная миссия.

Улыбающееся румяное лицо Маккарвера вытянулось:

— Советская миссия?

— Да. Она уже в Бари. Мы ее там под всякими предлогами задерживаем: то погода не позволяет лететь, то аэродромы заснежены — нельзя садиться, то не проводятся воздушные операции, под прикрытием которых можно высадиться. Среди партизан уже начались разговоры об умышленной задержке нами советской миссии, о капиталистическом саботаже… Тянем три недели, но дальше задерживать русских в Бари невозможно. Они грозятся выброситься на парашютах или спуститься на планерах.

Некоторое время собеседники сосредоточенно молчали.

В очаге догорал тол. Желтые блики на белой шелковой обивке стен тускнели, в комнате становилось сумрачно.

Тревожное чувство охватило Маккарвера. Стало не по себе. Советская миссия! А что, если она, этот предвестник грозной русской силы, спутает тут, на Балканах, все американские карты, в том числе и те, на которые он, Маккарвер, делает свою личную ставку?

— Советская миссия? — повторил он с растерянным видом. — Вот некстати!

— Ничего! Она спешит сюда, надо думать, вовсе не для того, чтобы рыться в грязном белье местных руководителей. Русские будут искренно помогать партизанам, а в этом деле мы не собираемся с ними соперничать.

— Да, но они могут…

Хантингтон поднялся во весь рост.

— Слушайте, Шерри! Не забывайте, что мы с вами из Миссури.[55] Никаких колебаний! Время еще не упущено. Действуйте! Прорывайтесь к Тито сегодня же. Напомните ему, кстати, о радиопередачах из Испании, в которых утверждается, что Тито, выступающий сейчас в роли друга Советского Союза, — это двойник Тито, а настоящий, истинный Иосип Броз — националист и антисоветский человек, крупный авантюрист, враг народной власти. Намекните ему на кое-какие факты из его биографии. Не останавливайтесь ни перед чем. Дайте ему понять, что он найдет в нас нового щедрого хозяина и более сильного покровителя, чем англичане и русские. Не щепетильничайте с ним, Шерри, возьмите его хорошенько за жабры. Вот так!

И Хантингтон с такой силой сжал пальцы, что синие жилы на тыльной стороне руки, казалось, готовы были лопнуть от напряжения.

Пламя в очаге, ярко вспыхнув в последний раз, погасло.

В полнейшей темноте глухо прозвучал голос Маккарвера:

— О’кэй!

«…Снег шел почти беспрерывно целый месяц. Темно-лиловый лес над рекой стоял глубоко в снегу. Елки, словно в маскировочных халатах, притаились у опушки, низко свесив отяжелевшие лапы в снежных нарукавниках. Заиндивевшие березы, все в игольчатых хрусталинках, казались нарисованными тонкими штрихами. А старые пни молодцевато нахлобучили на свои лысые головы белые папахи. Ну, совсем как у нас подо Льговом в эту же пору — берендеева чаща!

Сникшие ветки каштанов в аллее под окнами школы, где мы жили, уже совсем растеряли свои красновато-коричневые листья, и лишь самые цепкие из них, те, что сохранили бледную зелень возле прожилок, еще робко трепетали от ветра.

Вдоль улиц намело волнистые сугробы, карнизы домов окаймились спокойными белыми линиями; рельефно выделялись балюстрадные колонки, украшавшие террасы, ярче горели цветные стекла окон.

Городок выглядел светлым, обновленным.

Снегопад и метели приостановили передвижения и операции противников. Наш батальон, расположившийся гарнизоном в Горном Вакуфе, получил передышку и взялся за учебу.

Занятия проходили по программе, составленной Вучетиным с моей помощью, регулярно, по расписанию. Если прежде учеба ограничивалась лишь политбеседами, то сейчас бойцы изучали саперное дело, маскировку, топографию — все это, конечно, в пределах общих сведений. Я припоминал положения наших советских военных уставов, пособий и руководств. На мои уроки обычно собиралась чуть ли не вся рота.

На передней парте у самой доски обычно располагался Васко Христич. Он интересовался всем, жадно вникал в каждую новую мысль и часто по-детски переспрашивал: «А что это такое?». Рядом с ним сидел Томислав Станков. Томислав все еще грустил после гибели старшего брата, но трогательная дружба с Васко, завязавшаяся в последнее время, несколько смягчала тяжесть его утраты. Оба они мечтали научиться стрелять из всех видов оружия, чтобы не стыдно было вместе с русскими солдатами пойти и на Берлин. У них был общий букварь, и они с гордым видом уже писали на классной доске слова: «Советский Союз», «Москва», «Красная Армия». Буквы выходили неровные, однако даже такой грамотей, как Бранко Кумануди, не мог найти ошибок в этих словах. Успехи друзей вызвали и у Джуро Филипповича желание научиться читать и писать. Он не расставался с тетрадкой и толстым трехцветным трофейным карандашом.

Двадцать третьего февраля, в день двадцать шестой годовщины Красной Армии, к нам в класс на последний урок пришли бойцы и командиры даже из других рот. Праздничное настроение людей выразилось в особой подтянутости, в том чутком внимании, с каким они на меня смотрели, ожидая услышать что-то необычное.

Двадцать шестая годовщина Красной Армии! Третья военная годовщина! «Где-то сейчас моя дивизия, — думал я, — какие рубежи она уже преодолела?»

Мои мысли были с боевыми друзьями-однополчанами. Я уже не мог говорить в этот день лишь об отклонениях магнитной стрелки компаса или о способах маскировки. Да и не за тем собралось сегодня столько народу! Волнуясь, я рассказывал о большом и славном пути Красной Армии от дня ее рождения — двадцать третьего февраля 1918 года, когда молодые красноармейские отряды, впервые вступившие в войну, разбили под Псковом и Нарвой немецких захватчиков, — до недавних всемирно исторических ее побед под Сталинградом и Курском. Я говорил о великой битве под Москвой, где был развеян миф о непобедимости немецко-фашистской армии; говорил о героях-панфиловцах, о Николае Гастелло и Зое Космодемьянской, о высоких моральных качествах советских людей, их непреклонной воле, незнании страха в борьбе; говорил об особенностях нашей армии, воспитанной в духе интернационализма, в духе любви и уважения к трудящимся всех стран, в духе сохранения и утверждения мира между народами.

Когда я кончил, все одобрительно захлопали, зашумели, а громче всех — Бранко Кумануди.

— Хвала, хвала, велика хвала русским! — кричал он, прорываясь ко мне. — Я всегда говорил, что с вами не пропадем. Когда мы шли через гору Игман, было холодно, ночевали в снегу. А как вспомним про русских, так и легче станет. Бога му, легче!

— Постой! — остановил его Филиппович. — Что ты говоришь? Тебя ведь тогда с нами не было…

— Не было, а я все знаю, слышал. Снегу-то сколько навалило в ту зиму! Помню, в Сараево идешь, бывало, по тротуару — справа дом, а слева снежная стена, другой стороны улицы не видно…

— Да замолчи ты, — зашумели бойцы на Бранко, но тот увлекся воспоминаниями и потащил Джуро за собой к окну, продолжая что-то горячо рассказывать.

Уже смерклось. В классе зажгли лампы.

Приближался торжественный час.

Милетич с Лаушеком принесли радиоприемник и установили его на столике перед классной доской. Подключили антенну и заземление. Лаушек, совсем оправившись от ран и всего пережитого, был, как прежде, хлопотливо-весел, шутил.