Иован досадливо поморщился.

— Эх, Николай, — вздохнул он, — ты многого у нас еще не понимаешь. Дисциплина наша… Ну, слушай. Вот тебе несколько фактов. Командир нашего третьего батальона расстрелян за то, что он был слишком инициативен: не дождавшись приказа, взорвал мост на шоссе. Другого расстреляли за то, что он назвал бой под Сутеской поражением и срамотой. О Сутеске я еще расскажу тебе… Девушек у нас осмеивают и наказывают, если они не хотят носить брюк вместо юбки или если не обрежут косы. Достаточно нарушить дисциплину, ну хотя бы в самом ничтожном — расстрел. Иной меры наказания у Громбаца нет. Пулеметчика нашей роты застрелили перед строем по приговору ревтрибунала корпуса за то, что он сорвал в саду у торговца несколько слив. Молодого политработника Громбац осудил на смерть за аморальное поведение — посмел влюбиться.

Милетич вдруг замолчал и прислушался.

К сторожке кто-то торопливо шел.

Вбежала Айша, мокрая от снега и дождя. Тяжело дыша, она крикнула Иовану:

— Друже Корчагин!

— Что? — Иован впился в нее глазами.

— Марко вас вызывает! — еле выговорила запыхавшаяся Айша. — За вами пришли!

В дверях появился незнакомый, сильно вооруженный, ряболицый боец.

— Идем! Начальник ждет! — сказал он хриплым басом.

Милетич выпрямился, одернул на себе китель и, забыв надеть шинель, пошел к двери.

При выходе он обернулся и посмотрел на меня так, словно попрощался навсегда. Я попытался ободряюще улыбнуться ему. Но на душе у меня было невесело.

Я долго раздумывал над странностями, с которыми пришлось столкнуться в этой стране. Что за дикие, террористские методы, какими устанавливается среди партизан дисциплина? Зачем нужен этот жестокий, насильственно насаждаемый аскетизм? Здесь что-то неладно.

До поздней ночи я ждал Иована, но он так и не пришел. Отвернувшись к стене и стараясь лежать неподвижно, чтобы не тревожить и без того взволнованную Айшу, которая чутко дремала, прикорнув возле очага, мало-помалу я перенесся мыслями на родину. Сердце тоскливо заныло. Увидеть бы сейчас своих… Я встал и подошел тихонько к двери. «Что если бы взять да и выйти из сторожки? Айша не заметит». А потом в путь: через леса и горы Сербии, через оккупированную Румынию, на Украину, оттуда я уж ползком пробрался бы через прифронтовую полосу и линию фронта к своим… К своим!

Я взглянул на Айшу. Она спала, свесив голову на плечо. Уйти?! Но что я скажу товарищам в полку, когда они спросят, откуда я. Из плена? А чем я искупил этот невольный свой позор? Нет, решил я, прежде мне нужно здесь что-то сделать, помочь партизанам в их борьбе, помочь своему побратиму Иовану, — ведь враг у нас общий — фашисты. Они и на Украине, они и в Югославии. Прежде я должен своими делами заслужить доверие партизан, и тогда они сами помогут мне добраться до своих. На душе стало легче от этой мысли. Скорей бы в поход, в бой!..

А в лесу то протяжно гудел, то задорно свистел ветер; казалось, это стая птиц, взлетая все выше и выше, шумно, со свистом режет крыльями воздух…»

…Ранкович прибыл под Ливно со своей личной охраной — целым отрядом конников, вооруженных до зубов, крикливых и наглых. Почти всю дорогу, трясясь на коне рядом с командиром бригады Перучицей, он не проронил ни слова. И сейчас, сидя в штабе бригады, он продолжал молчать.

Перучица не знал, зачем Ранкович приехал в бригаду. Эта неизвестность тяготила и беспокоила его. Кроме того, неожиданно навалилась новая забота. Штабной радист принял радиограмму: американский подполковник Маккарвер сообщал, что вылетает в Гламоч и просит подготовить посадочную площадку. Эту площадку, в тридцати километрах от Ливно, устроенную еще в прошлом году жителями деревни Гламоч под руководством английского капитана Фариш, совсем занесло снегом. Немало людей придется послать на ее расчистку.

Ранкович неподвижно, как изваяние, сидел, положив на колени толстые красные руки, и, прищурившись, смотрел на Перучицу. Его большое оплывшее лицо с тяжелым лбом и длинным носом было сурово сосредоточенно. Он что-то обдумывал.

С шумом распахнув дверь, быстро вошел комиссар бригады Добривое Магдич, в прошлом геолог. Он только что вернулся из батальона и с Перучицей еще не виделся.

— Ну, как, уладилось? — с живостью спросил он комбрига, но, увидев Ранковича, смешался и вместо того, чтобы откозырять ему, по старой штатской привычке лишь поклонился.

— Все в порядке, — кивнул Перучица. — Идем в Герцеговину, под Синь. Начальник верховного штаба разрешил.

— А приказ Поповича?

— Отменен.

— Это благоразумно, — обратился Магдич к Ранковичу. — Командиру корпуса там, в Хомолье, не так ясна здешняя обстановка, как нам… — Холодный взгляд острых глаз-щелок смутил его, он осекся и сдержаннее продолжал: — В районе Синя, как вам известно, стоит наш Черногорский батальон. Он перехватил основные дороги из Синя и держит под наблюдением шоссе Синь — Ливно. Хотя в батальоне много героев, но по своему численному составу и вооружению он слишком слаб, чтобы удержать немцев, если они вздумают выступить. Немецкий полк может прорвать слабую блокаду и уйти из Синя. И тогда он будет отправлен на Восток, против Красной Армии. Нам нельзя этого допускать. Арсо Иованович правильно нас ориентирует на то, чтобы мы, подтянув силы, хорошенько потрепали этот немецкий полк.

— Резонно, — холодно пробурчал Ранкович. — Только что это за мелочная опека над Красной Армией, в которой она вовсе не нуждается. У нее свои задачи, у нас свои. И почему вы лезете с этим делом к начальнику верховного штаба, через голову Поповича? Может быть, вы считаете, что благоразумнее расформировать штабы дивизий и корпусов за ненадобностью? Своевольники!.. Ну, вы долго еще будете размышлять?! — вдруг накинулся он на Перучицу. Когда Ранкович волновался и выходил из себя, он не кричал, а говорил медленно; слова как будто застревали у него в горле, и он сильно шепелявил, язык плохо повиновался ему.

— Я хочу с вами посоветоваться, — спокойно повернулся Перучица к Магдичу. — Сюда намереваются прилететь представители англо-американской миссии…

— Не теряйте времени, выполняйте их просьбу, — нетерпеливо перебил его Ранкович и посмотрел на свои золотые ручные часы с решеткой — последний выпуск швейцарской фирмы. — Окажите союзникам необходимую помощь.

Магдич, не понимая, о чем идет речь, с молчаливым ожиданием смотрел на обоих. Перучица скороговоркой объяснил ему, что на расчистку от снега посадочной площадки нужно послать не меньше батальона. И выходит, что на Синь можно будет отправить только один батальон — лучший, Шумадийский, оставив четвертый под Ливно.

Комиссар в раздражении зашагал по комнате.

— Мы не можем так разбрасывать свои силы перед ответственной операцией, — твердо сказал он. — Представителям миссии, я думаю, не к спеху. Лучше принять их после…

— Вы забываетесь! — перебил Ранкович, слегка стукнув кулаком по спинке стула.

Магдич невольно вздрогнул и отошел к окну.

— Придется отложить операцию, — с горечью проговорил Перучица. Худощавое лицо его потемнело. — Одни черногорцы и шумадийцы против целого полка и притом хорошо вооруженного…

— Вполне достаточно! — Ранкович поднялся и пристально взглянул в глаза высокому, статному комбригу. — Я верю в твоих бойцов, Перучица. Они у тебя славные ребята. Юнаки! Покажем союзникам, на что мы способны, черт возьми. Действуй незамедлительно. Батальон — на Синь, батальон — под Гламоч. Черногорцы ждут, а наши друзья из англо-американской миссии летят к нам на помощь. Спеши! — И Ранкович шутливо подтолкнул Перучицу к двери.

— Нас устраивают такие друзья, Магдич, — обратился он к комиссару, когда командир вышел, — которые могут присылать нам продукты, оружие, боеприпасы и тому подобное. Рассчитывать на помощь русских пока что нельзя! У них и своих забот хватает. Понятно? А кстати, — переменил он тон, — у вас, я слышал, уже есть тут один русский?

— Да, нам повезло.