Соседней комнаты не было. Дверь открывалась в пустоту. Я спрыгнул и оказался на груде щебня. Положив несколько камней, дотянулся до уровня пола верхней комнаты и принял на руки Ружицу, а потом Айшу. В этот момент строчка пуль из автомата жикнула о каменные блоки. Петковский, стоявший в проеме двери, готовый спрыгнуть вслед за девушками, вдруг обернулся и бросил гранату.

Взметнулось пламя взрыва, и в свете его я увидел как Коце, державшийся одной рукой за притолоку, стал вяло оседать. Я подхватил его. Он был мертв. Видимо, гранату свою он метнул последним усилием воли и сознания.

Я положил бездыханное тело Коце к ногам Айши. Она припала к нему, забыв обо всем. А я выпрямился и швырнул оставшуюся гранату в бегущую толпу гитлеровцев.

Им было уже не до нас: с каждым мгновением нарастал шум приближавшегося боя.

— Что это? — прошептала Айша. Лицо ее заливали слезы.

— Это наши, — с торжеством ответила Ружица.

Батальон ворвался в Горный Вакуф. Но момент внезапности был упущен. Завязался жестокий бой».

«…Трепещущей огневой каймой густо пылали воткнутые в землю по краям большой братской могилы желтые свечи — печальные дары горожанок; каждая зажгла столько свечей, сколько погибло у нее родственников в этой войне.

— Мой сыне, мой сыне, мой сыне, — причитала старуха, с плачем целуя землю у могилы.

Сын старухи был убит где-то в другом краю. Но ее скорбь была скорбью всех матерей Югославии, потерявших своих детей, скорбью всего народа.

Она оплакивала и Коце Петковского, с тоской глядя на его юное лицо с прилипшей ко лбу светлой прядью волос, и Радислава Станкова, рука которого, сжатая в кулак, лежала на груди Байо — героя ночного штурма. Она оплакивала всех партизан — тех, кто был убит в ночном бою, и тех, кого фашисты замучили в больнице. Их жертвой стал и старый Живко, тот самый, что помог нам в Боговине.

Я бы не узнал деда в скелете, обтянутом черной кожей, видневшейся сквозь отрепья одежды, если бы мне не указал на него неожиданно оказавшийся рядом со мной на краю могилы Евгений Лаушек. Незабываемая, потрясающая встреча! Весь заросший, страшно худой, с дрожащими руками, перенесший ранения, голод и издевательства, Лаушек успел лишь сказать мне, что отряд Мусича, организовавшийся в Боговине, больше не существует, а сам Алекса исчез из Горного Вакуфа неизвестно куда.

— Трагедия… Потом все расскажу, — шепнул он мне.

Я не мог оторвать взгляда от могилы и едва понимал то, что говорил Блажо Катнич. Его заунывный голос звучал в тон плачевным тужбалицам[46] женщин.

Он говорил о жертвах, принесенных минувшей ночью на алтарь свободы… «Тридцать два убитых, тридцать два, — вертелось у меня в голове. — А в Сине, где вражеский гарнизон был почти втрое сильнее, мы потеряли всего лишь двадцать человек убитыми». Сознание не хотело с этим мириться. Катнич говорил о «мученическом кресте народа», о героях, каких не знала еще Спарта».

— Это мы, — возглашал он, — наша партия воспитала таких юнаков, зажгла в их сердцах огонь протеста и борьбы. Это мы научили их, «как надо говорить с бессмертьем, умереть, так умереть со славой».[47] Мы — это эхо народа!

Когда Катнич кончил говорить и поднес к глазам клетчатый платок, раздался сильный голос Томаша Вучетина. Он звучал, как гулкий набат после грустного поминального трезвона:

— Мы отомстим, другови! Мы отомстим врагу за те тысячи и тысячи могил, которые разбросаны по всей нашей исстрадавшейся земле, земле тружеников, земле героев. Мы добьемся своего, другови, добьемся, несмотря на тяжелые поражения, потому что мы верим и знаем, что советские люди придут, помогут нам в нашей неравной борьбе с врагом.

При этих словах стоявшая напротив меня Айша выпрямилась, и сухие, скорбные глаза ее загорелись.

— Месть! — клятвенно прошептала она. — Месть!

Кончились речи. Ружица взмахнула рукой. Наскоро организованный ею батальонный хор запел «Да будет им слава».

Женщины и старики бросали в могилу маленькие хлебцы, бумажные динары, горсти земли и снега.

Последний залп, последнее «прости»…

Мы с Милетичем медленно возвращались в роту.

Я все думал о Коце, о юном поэте, мечтателе-пастухе, влюбленном в счастливое будущее своей прекрасной родины. Я не видел Македонии, но от Коце знал, что она похожа на наш Кавказ. Там все разнообразно и красочно: города и села с пестрыми домами, крестьяне в цветных тканых одеждах; замечательные песни, мелодии и былины лучшие на Балканах! Дремучие буковые леса, в горах озера — Охридское, Преспанское, Дойранское, глубокие и ясные, как огромные глаза земли. Рыбу в них ловят, как в старину, — острогами и с помощью птиц, прилетающих с севера. Это просто: птицам подрезают крылья и пускают их на воду, они и гонят рыбу к берегу прямо в тростяные невода. Интересно и красиво, но Коце никогда не завидовал рыбакам; они очень бедно живут в камышовых свайных домиках над водой — совсем по-первобытному. И крестьянин, хоть и живописно одет, но угрюм и вечно согнут над ралом — деревянной сохой. Еще тяжелее живется шахтерам в Злетовских горах. А в общем вся Македония — это страна мук, невзгод и горести, разодранная на части между тремя государствами; здесь иностранцы распоряжаются на рудниках, где добываются хром, свинец и марганец; здесь тысячи батраков и безземельных крестьян…

Коце часто задумывался над печальной судьбой своей родины и мечтал о ее лучшем будущем. Глядя на бурный Вардар, он мечтал о железных мостах, переброшенных через реки, о гидростанциях, которые ярким светом озарят горные села, о крестьянских задругах — колхозах, о тракторах на полях — о жизни, как в Советском Союзе…

Бывало, слушая Коце, я чувствовал в его словах тревогу и неуверенность в будущем, и мне приходили на память иные рассказы, рассказы моего друга Джамиля о его родине, об Азербайджане… О том, как шумная, своевольная Кура, перегороженная плотиной в ущелье Боз-Даг, скоро разольется морем возле Мингечаура и оросит пустынные степи, оживит их зеленью полей и садов, и там появятся животные и птицы, возникнут села. О том, как в Верхний Дашкесан дерзновенно перебросятся через пропасти стальные арки и ажурные виадуки шоссейной дороги. О том, как черные длинноносые качалки, низко кланяясь, выкачивают нефть из морского дна; о цветниках, разбитых перед многоэтажными домами рабочих в Новых Сураханах; о флотилиях рыболовецких шаланд, наполненных розовыми осетрами; о заповедниках, над которыми реет птичий пух; о горных лесах Карабаха, погруженных в зеленый сумрак; о чайных плантациях, хлопковых полях и мандаринно-лимонных рощах — о стране вечных огней, Азербайджане, счастливейшем уголке земли, где мирно, деятельно и согласно живут двадцать шесть разных народностей, вместе со всем Союзом Советских Социалистических Республик смело строящих коммунизм…

Как далеко еще до этого Македонии и всей Югославии! Но прав Вучетин: «Сава, Драва, Дрина, Прут — все в одну реку текут…»

Мы шли молча. Милетич тоже напряженно думал о чем-то своем.

Позади раздались шаги. Я обернулся. Нас догонял Мачек.

— Какую великолепную речь произнес Катнич! — сказал он. — Замечательный агитатор!

— Да, уж не упустит случая блеснуть красноречием! — насупился Иован.

— Хорошо он сказал о партии: «Мы — это эхо народа!».

— Еще бы! — язвительно усмехнулся Иован. — Именно «мы». «Мы победили, мы организовали, мы воспитали, научили…». А где это «мы» было вчера? Ты знаешь, браге? — с возмущением повернулся он ко мне. — Было без десяти девять, а Катничу вдруг вздумалось провести с бойцами беседу о том, как нужно действовать в ночных условиях. И впрямь, пора бы уж действовать, а он все говорил. Пока кончил, взвились ракеты. Представляешь? Если бы Байо со своим взводом первым не ворвался в город, мы и вовсе бы опоздали.

— Вот это мило! — заметил Мачек. — В том, что вы говорите, друже Корчагин, я что-то не чувствую уважения к нашей партии.