Все это выводило Баджи Пинча из обычного устойчивого душевного равновесия. Он вспомнил свою прелестную усадьбу на берегу Лима с запущенным теперь садом и виноградниками, приносившими изрядный доход. И Пинчу реально представилось, как к рудникам в Трепче, к его усадьбе, саду и виноградникам протягиваются цепкие руки янки. «Богаты, дьяволы, потому и действуют смело», — заключил он, тяготясь собственным бессилием.

А Маккарвер, посвистывая, уже укладывал в чемодан одежду крестьянина, лингафон с полным курсом сербского языка, фляжку с виски, пачки сигарет, книги по истории Сербии, инструкции, руководства…

— Рано утром летим дальше! — безаппеляционно объявил он. — Собирайтесь, капитан. И, ради бога, побольше жизни! Рекомендую играть в теннис. Игра развивает подвижность, способность к ориентировке в любых обстоятельствах и требует точности ударов.

Пинч отмалчивался, глядя в одну точку. Сейчас он ненавидел американца.

За час до рассвета небольшой самолет связи сорвался с площадки возле горы Йора-Маре. Попович, провожавший гостей, вздохнул с облегчением и грустью. Он испытывал неприятное, тревожащее ощущение двойственности и даже тройственности. Был и рад, что избавился от присутствия нахальных разведчиков, и сожалел, что остался в сущности опять один. И клял себя, что поддался шантажу наглеца Маккарвера, и утешался тем, что все-таки связался со стоящим человеком, с солидной страной — США и их великой политикой, несущей с собой борьбу за господство над всей землей. И он, Коче, — на гребне этой великой политики! Он — человек большого масштаба! Из бездны, в какую его завлек Шмолка и из которой даже сам Гитлер вряд ли уже выберется, судьба возносит его, Кочу, снова. Только держись теперь! Он с удовольствием вдруг вспомнил Париж, кабачок на Монпарнасе, былой угар своей тамошней жизни, когда все летело, быстро исчезало: время, деньги, минутные угрызения совести — и, успокоившись, к удивлению сопровождавшей его охраны, внезапно громко произнес!

— Fait accompli.[18]

А самолет связи держал курс на север — на Хорватию.

Пинч был мрачен, молчалив, его мутило, когда машина проваливалась в воздушных ямах. Куда еще затащит его этот отчаянный янки, в какую новую дыру?

Маккарвер, напротив, пребывал в отличном настроении и беспечно мурлыкал себе под нос модную в Штатах песенку: «Буйство здорового смеха». Неожиданный успех окрылял американца. Попович у него в руках, тут сомнений быть не может: коготок увяз — всей птичке пропасть. Но это еще не так существенно. Скорее бы получить от фон Гольца секретный список агентов гестапо в югославской армии и компартии. Этот список, о существовании которого Маккарвер знал из надежных источников, был необходим ему для дальнейшей его неофициальной миссии в Югославии.

«…Когда мы с Иосваном вернулись в шалаш, боец Джуро уже спал, протянув к тлеющим углям босые ноги, а Бранко Кумануди, словно сыч, сидел в углу. Синее пламя головешек отсвечивало в его круглых глазах.

Я долго не мог уснуть в эту ночь. Потрескивали угли, пахло дымом, и все казалось, что Бранко почему-то упорно на меня смотрит, не моргая, не сводя глаз. Наконец, он улегся, а я все думал о встрече с командиром корпуса и союзниками. Перед глазами возникали то маленький чернявый Попович с холеными усиками, похожий на француза, то румяный американец, искрившийся дерзостью и самоуверенностью, то бледной сумеречной тенью всплывал облик английского капитана… Что заставило их сойтись вместе в этой глуши?

Рано утром мы все шестеро, бежавшие из «Дрездена», покинули лагерь. Никто не захотел остаться в бригаде, которая не сражается, и Милетич согласился нас взять в свой Шумадийский батальон, стоявший в Боснии, — там, по его словам, борьба не прекращается. Неделько, знавший в лесу все тропы, вызвался проводить нас до проселка.

Алекса Мусич шел позади, насупившись. Его особенно угнетало то, что не оправдались надежды, которые он возлагал на испанского героя — Поповича. Он был на всех зол и всем разочарован.

— Ничего, браток! — подбадривал его неунывающий Лаушек. — Не тут, так еще где-нибудь… Все равно ведь, где воевать. Не удалось добраться до этого Шмолки, доберемся до другого. Жизнь, как луна: то полная, то на ущербе.

— Добро, добро! — кивал Мусич, и слабая улыбка озаряла его хмурое лицо.

— А что в Италии-то, товарищи, делается! — возбужденно продолжал Лаушек. — Народ поднимается. Новое правительство объявило Германии войну. Это здорово! Один умный шут у Шекспира сказал: «Не хватайся за колесо, когда оно катится под гору, не то сломаешь шею, а вот когда большое колесо в гору катится, хватайся за него: оно и тебя подтянет».

— Подтянет непременно! — откликнулся Колачионе. — Живы традиции Гарибальди! Энрико, выше голову!

У развилки дорог Неделько остановился:

— Дальше прямой путь мимо Боговины… Вот бы куда пойти вместо Майданпека, — вдруг сообразил он. — Там шахты, они снабжают Бор углем и они — у самого леса. Можно подойти скрытно. А работают там итальянцы из лагеря Тодта.

— В Боговине итальянцы? — насторожился Колачионе. — И они, наверное, еще ничего не знают о том, что сейчас делается в Италии? А мы уходим…

— Позор! — сказал Лаушек.

Мои друзья с укоризной смотрели на меня. Они явно не выражали никакого желания идти со мной и Милетичем в далекую Боснию.

— Сколько примерно охранников в Боговине? — спросил я у Неделько.

— Не больше шестидесяти. Четники да полиция.

— Ну что же, — вмешался Лаушек, — как раз! Один смелый солдат сходит за пятерых, если действует к тому же внезапно. Почему бы нам не попробовать? Внезапность нападения возместит недостаток в силах.

— Нет, это риск. Не имеем права! — не соглашался Иован Милетич.

— Но почему? Разве инициатива у вас отменена? Разве мы не можем взять реванш за неудачу в Майданпеке? — спросил я.

— У нас мало оружия.

— Вот мы там его и достанем.

— Цицерон сказал: «Когда храбрость ведет, счастье ей сопутствует», — изрек Лаушек.

Иован колебался.

— Без приказа нельзя.

— Тогда мы сами попробуем. Вшестером.

— А я седьмой, — шагнул ко мне Джуро Филиппович.

Бранко Кумануди смотрел неодобрительно.

— Ой, болан,[19] какой ты храбрый! — покосился он на Джуро. Тот отмахнулся от него:

— Без тебя обойдемся. Ты, это самое, землю не пахал, лес не рубил, только бонбоны[20] делал. Куда тебе!

— При чем тут бонбоны, бога му?[21] — ворчал Бранко. — Друже Корчагин, послушайте! Чего он придирается.

Но Милетич не обращал внимания на их перебранку. Он весь ушел в свои мысли, колеблясь между сильным искушением пойти на Боговину и боязнью взять на себя такую серьезную ответственность. Он вспомнил, наверное, слова Поповича о необходимости удерживать бойцов от «фантазий», вспомнил, может быть, и Майданпек, но, наконец, все же решился. Прирожденная дерзость и отвага взяли верх.

— Добро! Айда, другови, на Боговину. Веди нас, Неделько. В конце концов не оружие геройски сражается, а светлое сердце воина! С тобой, побратиме Николай, я верю в успех!

Кумануди постоял, постоял в раздумье и, видно, решившись, догнал нас.

От недавней угрюмости ни у кого не осталось и следа. Все оживленно заговорили, вспоминая Шмолку и Кребса. Хоть и не в самом Боре, а в Боговине, но мы досадим им как следует. Колачионе и Марино вслух мечтали о том, как они освободят из лагеря своих соотечественников.

Извилистая каменистая тропа вывела нас в лесистую долину. Уныло стояли на склонах изувеченные дубы с обрубленными ветками, похожие на рогатые сохи. Мы подходили к Боговине. Теперь надо было незаметно пробраться в поселок.

Я уже обратил внимание на выехавшую из лесу фуру, нагруженную кормом для скота: дубовыми ветками, еще сохранившими зеленую листву. Фуру тащили два быка. Их погонял хворостиной низенький старичок. Мы с Мусичем подошли к нему. Седобородый, еще крепкий, с медного цвета лицом, шершавым от морщин, он совсем был похож на русского деда, только большие усы его закручивались по-чудному: одним концом вниз, а другим вверх. «Он может нам помочь», — решили мы с Иованом, и пошли с ним рядом.