— Браво, браво! — раздалось вдруг у дверей.

Комната была слабо освещена фитилями, горевшими на блюдцах с маслом, и мы не заметили, как вошел Катнич, а с ним еще кто-то.

— Мы на огонек. Добрый вечер!

Кивая собравшимся головой, политкомиссар снял пилотку, толстую верхнюю куртку и, пригладив редкие волосы, повернулся к незнакомому нам человеку, одетому в английскую шинель.

— Проходите, что же вы? Здесь все свои.

Человек неуверенно шагнул.

Приземистый, с крупным, до синевы выбритым лицом, со шрамом во всю щеку. На его шапке блестела большая звезда, вырезанная из белой жести.

— Салют, друзья! — он приветственно выбросил вперед руку.

Голос у него был густой, басовитый.

— А мы-то идем мимо, слышим, что за шум! — сказал Катнич, непринужденно осматриваясь.

— Пожалуйста, прошу вас, — Петрович поспешно пододвинул ему стул.

Иован, сидевший рядом со мной, только что восторженно улыбавшийся, нахмурился и нервно ткнул окурок сигареты в пепельницу.

Все умолкли, выжидательно переглядываясь. Было слышно, как о черепичную крышу дома царапалось голыми ветками дерево, раскачиваемое ветром.

— Другови! — спохватился Катнич. — Я забыл вам представить. Это капитан Вуло Куштринович, офицер нашей старой армии. Он ушел из-под командования Михайловича и теперь прислан к нам на должность начальника штаба батальона.

— Если разрешите, — Куштринович снял шапку и присел у краешка стола.

Он, видимо, почувствовал, что явился некстати. Сизый шрам на его щеке налился кровью. Черные, как маслины, и будто клейкие глаза его настороженно шарили по лицам бойцов.

— Четник, — тихо сказал Иован, но все это услышали.

Бойцы уставились на Куштриновича и, не сговариваясь, один за другим стали подниматься из-за стола. Джуро даже демонстративно стукнул по блюдцу стаканом. Зорица, смущенно улыбаясь, налила чаю новым гостям.

— Замечательно вкусный напиток! — Катнич словно не замечал происходившего. — Я понимаю, почему русские его так любят. А вам нравится, капитан?

Куштринович пожал плечами и в растерянности опустил глаза. Катнич с беспечной улыбкой помешивал в стакане ложечкой.

— Да что такое с вами со всеми? — с деланным удивлением спросил он наконец. — Почему встали из-за стола и молчат? А-а, понимаю! Пришел капитан, и рядовые не смеют сидеть при нем? Капитан, вы разрешите им сесть?

— Это ж четник! — гневно крикнул Васко. — Он зарезал мою мать.

Рука мальчика невольно искала оружие. Бойцы, не стесняясь присутствия Катнича, угрожающе зашумели.

— Ну и наглость! — довольно громко проворчал Лаушек. — Невероятно!

У Куштриновича дернулись щеки. С явно преувеличенным негодованием он произнес:

— Я капитан и ваш начальник штаба. Я требую к себе уважения!

— Ну, ну! — порывисто одернул его Иован. — Рано нацепили звезду.

— Ах, так! — Куштринович грузно поднялся. — Вы мне не доверяете? В таком случае я вынужден удалиться. Извините, — сухо кивнул он Катничу и метнулся к выходу, хлопнув за собой дверью.

Бранко, пользуясь суматохой, сосредоточенно жевал мясо. Дожевав и проглотив кусок, он наклонился к уху Катнича:

— Скандал. Опять этот Лаушек…

— Неприятность, — процедил политкомиссар. — И как это ты, Корчагин, не сдержался, — покосился он на Милетича. — Тебе это даром не пройдет. Куштринович был в отряде Джурича, это верно, но потом он перебежал к нам и заслужил доверие, он теперь официальное лицо. Никто из нас не вправе оскорблять его. Я ведь, кажется, читал вам приказ Тито: «За всеми офицерами вражеских формирований, которые переходят на нашу сторону, сохраняются их прежние звания и должности».

Иован угнетенно молчал.

Он знал, что отряд Радослава Джурича был самым свирепым из всех чет Михайловича. Этот атаман применял утонченные пытки, расправляясь с партизанами, особенно с их беззащитными семьями. Теперь Джурич, почуяв недолговечность Михайловича, перешел в НОВЮ с тысячей четников. Ранкович его принял и назначил на первое время помощником начальника штаба Первого корпуса. Четники вливались в ряды партизан. Куштринович, стало быть, достался на нашу долю.

И я крепился, помня предупреждение Катнича — не соваться в чужой монастырь со своим уставом, — но все во мне возмущалось. Зачем Катнич привел четника на наш хороший, мирный вечер?

Не выдержав, я сказал больше, чем Иован. Я сказал, что напрасно бывшие квислинговцы стремятся влезть в ряды борцов за свободу, все равно никто не забудет их злодеяний; они настолько далеко зашли в сотрудничестве с врагом, что народ уже не поверит в их перерождение.

— Никто им не поверит! — поддержали меня бойцы. — У них только бороды, как у апостолов, а сами, как собаки.

Катнич понял, что совершил промах, вводя таким образом к нам четника. Метнув на меня сердитый взгляд, он с жестом человека, потерявшего терпение, принялся, однако, доказывать, что я неправ и просто не в курсе дел. По его мнению, там наверху лучше знают ситуацию…

«Мы не вправе обсуждать действия начальства. У нас это не принято», — подчеркнул он. Привел в пример попа Владо, который тоже был командиром у Михайловича, а теперь — министр внутренних дел у Тито. Возможно, заявил он, все четники скоро вообще растворятся в народно-освободительном движении, так как их покровители — правительство короля Петра в Каире и лондонские югославы — уже начинают считаться с Тито и намереваются пойти на соглашение с ним, приняв все его условия. Ничего не будет удивительного, если в одно прекрасное утро в Югославии приземлится сам король Петр, чтобы под командованием Тито принять, наконец, участие в партизанской борьбе!

— Пусть попробует! — возмутился Милетич. — Мы его не примем, вернем англичанам.

— Конечно, — быстро согласился Катнич. — Но приезд его возможен, и такое может случиться только у нас, на Балканах, где надклассовое единство сербской нации — превыше всего, — с чувством гордости закончил он. — Во всем этом, друже Загорянов, естественно, вам трудно разобраться.

Да, действительно трудно было разобраться в этом калейдоскопе соперничества и интриг, хамелеонства и перебежек, политической вражды и предательств. Я вспомнил слова Вучетина о балканской пороховой бочке… «А знает ли, — подумал я, — Ранкович о Куштриновиче? Может быть, и назначение четника в батальон окажется такой же ошибкой, как и расстрел двух черногорцев под Синью?»

Неуютно и тихо стало в комнате.

Петрович, едва справляясь с собственным волнением, пытался по долгу хозяина уладить инцидент:

— Продолжим наше чаепитие, другови. Ничего особенного не случилось. Капитан, как видно, понял, что заблуждался, давая в свое время клятву не стричься и не бриться до тех пор, пока Михайлович не победит коммунистов. Убедился, что скорее четники превратятся в дикообразов, чем это случится. И теперь вот скоблится вовсю.

Петрович пытался шутить.

— Ну же, друзья. За стол! Налей всем, Зорица, чаю покрепче.

Но никто не дотронулся до чаю. Вечер наш был окончательно испорчен…»

«…Ручейки, вначале робко шевелившиеся под наледью, разливались все шире и пенистыми потоками, с урчанием бежали в Неретву. Небо день ото дня голубело. На северо-восток треугольниками потянулись журавлиные стаи. Протяжные крики птиц доносились, как призывные звуки походных боевых труб. Я провожал журавлей долгим взглядом, с щемящей грустью в сердце: вот они улетают к своим родным гнездам, туда, далеко, быть может, в мою курскую сторону, к тихим заводям Сейма и Псёла…

Мы все еще стояли в Раштелице. Вучетин при встречах со мной задумчиво щурил болезненно блестевшие глаза и недовольно ворчал. Все складывалось совсем не так, как он предполагал. С бригадой, действовавшей где-то южнее Коницы, мы не соединились; крупных боев за коммуникацию Мостар — Сараево не вели. Ограничивались лишь короткими налетами на противника, стоявшего в Тарчине, и разрушением железнодорожного полотна на линии Коница — Сараево. Но немцы под прикрытием бронепоезда неизменно восстанавливали разрушенное. Одним словом, как говорил Вучетин, замахнулись на дуб, а сломали былинку! Дело в том, что из штаба корпуса, стоявшего теперь где-то возле Дрвара, пришел приказ за подписью Поповича, в котором говорилось: