— Вопросов много. Мы хотели бы обсудить… — начал было Янков.

Катнич, по обыкновению не дослушав, прервал его.

— Самое важное в том, что теперь мы по-настоящему сильны! — восторженно воскликнул он. — Отбросим в сторону все наши внутренние разногласия! Да! Ведь у меня митинг! — спохватился комиссар. — Бегу. Поскорей заканчивайте тут свои дела, с учетом нового положения вещей — и на митинг! Кстати, почему здесь нет капитана Куштриновича? Рекомендую прислушиваться к его советам. Он отличный знаток военного дела. Ну, я бегу.

Снаружи донесся монотонный голос Мачека:

— На митинг, другови, на митинг собирайтесь! На митинг по поводу открытия второго фронта!

— Так вот, друзья, — продолжал Янков, когда Катнич исчез. — Новости хороши, ничего не скажешь. Но нельзя уповать только на союзников. Помните, как мы радовались, когда они высадились в Сицилии, а потом на юге Италии? Все ожидали перемены в войне. Говорили: через месяц-два будет освобождена Югославия, англо-американцы скоро придут к нам! И что же оказалось? Они вот уже целый год топчутся в Италии и только теперь взяли Рим. А Красная Армия за этот год прошла с боями больше полутора тысяч километров и находится уже у границ Румынии. Ждать настоящей помощи надо не от второго фронта, а от русских. — Кича остановил на мне ласковый взгляд. — И скоро, друзья, скоро! Очень жаль, между прочим, что в такие решающие дни мы оторваны от верховного штаба, даже не можем рассчитывать на связь с ним. Он остался в Дрваре, а мы пойдем дальше, в Сербию. Напрасно вообще мы ушли в сорок первом году из Сербии в Западную Боснию. От рабочего класса ушли!

— А верно! Почему мы ушли тогда из Сербии? — задумчиво спросил один из командиров, пропуская табачный дым сквозь отвислые усы. — Нас предали четники, но мы могли вернуться и отомстить. Почему мы не отомстили? Оставили сербский народ на произвол четников!

— Надеялись, что второй фронт откроется на побережье, в Далмации, — с затаенной ухмылкой сказал комиссар второй роты, погладив на висках седеющие волосы. — Выходит, ошиблись. Он открылся вон где, во Франции! Представляете, какая в Дрваре сейчас происходит перетасовка? Верховный штаб, конечно, переедет сюда, поближе к нам!

— Так оно и будет, — убежденно подтвердил Милетич. — Поближе к нам и к болгарским партизанам. Ведь рядом с Сербией, на планинах Центральных Балкан, тоже, наверное, идет борьба. В Болгарии, говорят, есть партизанские отряды. Хорошо было бы с ними связаться.

— Давно пора! — сердито бросил Кича, хмуря лоб. — Но едва ли, братцы, штаб переедет из Дрвара в Сербию. Тут мало наших войск. А то, что здесь много рабочих, горняков и крестьян, которые нас поддержат, — это у нас, к сожалению, считают несущественным.

— Притом же в Дрваре, конечно, безопаснее и удобнее. Там база, — подчеркнул седоватый комиссар, поняв, что Янков разделяет его иронию. — Так что же ты предлагаешь, друже?

— Не оседать тут, а готовиться к походу, к боям, — решительно ответил Янков. — Пока что нужно немедленно найти Перучицу. Он должен был идти вслед за нами с остальными батальонами. Посмотрим, что он скажет. Друже Корчагин, ты поедешь на поиски, как испытанный курьер. А все остальные, — Кича поднялся, — за учебу! Я составил программу занятий, прошу вас в точности ее выполнять. Для того я вас и позвал сюда. За учебу, друзья! — с силой повторил Кича. — Нам нужно воспользоваться отдыхом и многое наверстать. Мы не должны краснеть при встрече с Красной Армией, — добавил он с улыбкой, смягчившей строгое выражение его глаз.

Он отдал нам еще несколько распоряжений по охране лагеря, и все поспешили на митинг.

Обычно молчаливый, замкнутый в себе и даже как-будто робкий, Кича Янков вдруг раскрыл перед нами в этот день свой настоящий характер. Совсем не властный, а скорее мягкий, но как бы исподволь подчиняющий себе. Я невольно подумал: «Откуда у него, такого скромного на вид человека, столько обаятельной внутренней силы?»

«…На митинге мы услышали от Катнича все остальные радиосообщения. Масса новостей! Красная Армия уже приближается к Балканам.

— Скоро придет к нам, — говорил Милетич.

Слушая политкомиссара, партизаны переглядывались с чувством облегчения. Я видел сияющие глаза, улыбки, бодро поднятые головы. Все испытывали одно — словно бесконечно долго плелись по трудной дороге, усталые, упавшие духом, и вдруг раздалась музыка. Бодрый марш всколыхнул души, бремя усталости сползло с плеч, в тело влились новые силы, и шаги стали увереннее.

Всюду только и разговоров было, что о Красной Армии. Как всегда в таких случаях, я сразу же стал центром всеобщего внимания. Будто не радио, а я сам принес радостные известия, словно я — один из тех советских воинов-богатырей, шагающих к ним на выручку.

Шагают, шагают! «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» — вспомнились гоголевские слова. Мне жали руки, меня обнимали, тормошили. Было бесконечно приятно видеть радость этих людей, и в то же время я испытывал невольное смущение. Совесть постоянно спрашивала меня: а достаточно ли ты сделал для того, чтобы не стыдно было посмотреть в глаза своим товарищам по роте? Встреча-то ведь скоро!

Один боец начертил на песке нечто вроде карты: здесь Днестр, вот Румыния, а это Дунай, и столпившиеся вокруг наперебой объясняли мне, каким путем можно скорее и легче всего пройти Красной Армии в Югославию. Другой спрашивал: как русские солдаты одеты, Можно ли их издали сразу узнать? Потом чуть ли не всей ротой двинулись к источнику, принялись мыться и стирать белье, как перед праздником.

Джуро Филиппович вдруг сделался необыкновенно Придирчивым. Щеголяя начищенными ботинками и трофейными часами, надетыми поверх обшлага куртки, он каждого строго оглядывал и распекал: то пуговица оторвалась, то обувь каши просит, то винтовка грязновата. Все припомнил: этот струсил при бомбежке в Раштелице, а тот вступил в пререкания, когда его посылали сменить патруль около Тарчина. Так можно и оконфузиться перед русскими!

На другой день поутру Милетич и Лаушек уехали искать штаб бригады, а мы с азартом взялись за ученье. На маленьком стрельбище у горы стреляли в мишень, на поляне маршировали. К учебному пулемету нельзя было протиснуться: каждый хотел своими руками разобрать его и собрать. Марко Петровича осаждали «буквоеды». Новички с завистью слушали, как Васко Христич без запинки читал уже целые фразы из веселой пьесы Нушича[72]«Крестьянин и ягненок»; эту пьесу Лаушек до своего отъезда репетировал, и Васко играл в ней роль.

Жизнь батальона становилась по-настоящему интересной, содержательной, кипучей, такой именно, о какой говорил нам Арсо Иованович в Горном Вакуфе. «А удар находит искру в камне, иначе она бы в нем заглохла». Эти слова Негоша Ружица даже поместила вместо эпиграфа под названием стенгазеты «Глас шумадийца».

А перед отбоем ко сну у шалаша Петровича непременно собирался хор, и в тишине ночи с особенной силой и страстью звучали наши русские песни времен гражданской войны. Я слушал их, лежа навзничь на траве, пропитанной солнечным теплом, надо мной сквозь крону сосны мягко сверкали звезды, и на сердце было так хорошо, будто я находился уже среди своих и под своим, советским небом…

Прошло два дня. Милетич и Лаушек не возвращались. Кичу и меня это начинало беспокоить. Я взбирался с биноклем на скалу — наш НП, откуда просматривались лесные дороги и тропы. Но на них никто не показывался, и полнейшая тишина нарушалась лишь птичьим гомоном.

Как-то, спускаясь с горы, я нечаянно натолкнулся на Катнича. Он сидел под корявым деревцем дикой маслины, среди густых колючих зарослей шиповника, и что-то читал из толстой тетради небольшой группе бойцов.

Увидев меня, он поднялся с круглого валуна.

— Я так и знал, что ты тоже заинтересуешься, — сказал он. — У нас политбеседа. Я закончил новую главу своего труда и читаю выдержки. Присаживайся.