Мимо нас пробежали Ружица Бркович и Айша Башич с охапками бинтов и пакетами разных лекарств из немецкой санчасти. Важно прошествовал Кумануди, обвешанный трофеями: артиллерийский планшет, фляжка в ременной оправе, бинокль, фотоаппарат.

— Эй, бонбон! Ты, это самое, еще седло на себя повесь! — кричал ему вслед Джуро.

Но Кумануди не отзывался. Размахивая ложкой, он уже спешил к котлу.

Созывая народ, восторженно, гулко зазвучал барабан. Парень в фетровой шляпе с красной лентой на тулье так грохал в барабан кулаками, что в ушах гудело. Из ближайшего села Обровац подоспели музыканты. Старый, с длинными седыми волосами скрипач с увлечением водил смычком, весело подмигивая цимбалисту, и тот с неистовством обрушивал свои палочки на металлические пластинки. А цыган в зеленых штанах и меховой безрукавке извлекал из ивовой дудки пронзительно пискливые звуки.

Люди взялись за руки, сделали два маленьких шажка влево, а один вправо; подвигаясь влево, все быстрее и быстрее засеменили ногами, слегка подпрыгивая, приседая и раскачиваясь, криками «Хай, хай!» понукая друг друга.

— Коло, коло,[38] — вскричал Милетич. — В честь взаимной любви и доверия!

Круг расширялся, вовлекая в себя всех без разбора — и бойцов, и жителей, молодых и старых; Иован — коловоджа, ведущий коло — выделывал самые замысловатые фигуры: то смешное антраша, то невероятные пируэты, то чуть ли не распластывался по земле, то взлетал высоко, испуская возгласы: «Га-га! А-ах! И-ха!». Он скакал так легко и непринужденно, будто сама земля подбрасывала его. Все дружно, единодушно напевали одно и то же:

Невозможно было устоять при такой музыке, при такой пляске и при таком припеве.

Меня схватил за руку Васко и потащил за собой в круг. Я плясал с упоением, позабыв все тревоги, гордясь тем, что имя Сталина — любимейшее на Балканах.

Круг продолжал расширяться по площади, жался к стенам домов и оград.

— Такой хоровод — на месте не устоишь, а я не могу плясать! Пройдемтесь немного, — снова обратился ко мне Вучетин, когда я вышел из круга».

«…Навстречу нам дул северец. Сухой и колючий, как толченое стекло, снег сек наши разгоряченные лица.

Втянув голову в остро приподнятые плечи, Вучетин шагал, о чем-то глубоко задумавшись. Расстояние и ветер постепенно гасили музыку. Скоро смолкли и гулкие барабанные удары. Оголенные черные равнины, с которых ветер слизывал снег, выглядели уныло и скучно. Солнце, ясное утром, расплывалось теперь в мути неба тусклым желтым пятном. И на буром ковыле, и на кустах терновника, которые шуршали в придорожных канавах, и на полях с заснеженными бороздами, будто расчесанных гигантским гребнем, лежал мутно-пепельный налет.

Мы вышли за черту города.

Вучетин замедлил шаги:

— Курите, друже? Нет? А я вот иногда.

Он достал кисет, свернутый валиком, осторожно расправил его и опустил внутрь коротенькую трубку.

Этим кисетом, самым обыкновенным, засаленным и вытертым, Вучетин очень дорожил: он достался ему от отца, а отцу подарил его один русский солдат по имени Степан, приходивший сюда воевать с турками. Кисет — единственное, что у Вучетина осталось на память о родном доме в Риеке-Чарноевичи, о семье.

— Посидим здесь, друже.

Согнувшись в сильном припадке кашля, командир почти упал на скамью, стоявшую у каменного распятия.

— Вам нездоровится, — сказал я. — Вернемся?

— Ничего… Сейчас пройдет. Вот кончится война, я опять уйду в горы, буду жить в пастушьих колибах, на катунах. Там поправлюсь…

Он поворошил ногой желтые листья, ковриком слежавшиеся под корявым дубом, и, сощурив глаза, долго смотрел на гипсовую мадонну, склонившуюся у подножия треста. Ветер яростно трепал надетый на ее голову венок из красных бумажных цветов; дождь смыл с них краску, и она растеклась по лицу мадонны, словно кровь. На цоколе распятия я увидел едва различимую латинскую надпись, затянутую зеленой плесенью. От этого креста, от всего изваяния веяло мертвой тоской.

— Я вас вот зачем позвал, — заговорил Вучетин. — Прежде всего хочу поблагодарить. — Он обнял меня за плечи и ласково взглянул в глаза. — От всей души! Вы нам очень помогли, Николай.

— Это мой долг, товарищ командир, — сказал я. — У наших стран общий враг — фашизм, и выходит, что я сражаюсь здесь и за свою родину.

Вучетин оглянулся по сторонам.

— Мы одни. Я буду с вами откровенным… Стоян Подказарац… Я даже не успел с ним поговорить. Он мой ученик. Я любил его, как сына. До боя я всей силой воли заставлял себя не думать о том диком и безобразном, что случилось, иначе, если б и мы с Радовичем поддались общему настроению, операция была бы сорвана. У революционного трибунала, очевидно, были какие-то веские основания, чтобы вынести суровый приговор этим двум черногорцам. Но привести его в исполнение перед самым боем, да еще руками сербов — это уже, говоря попросту, подлить масла в огонь! Национальная вражда у нас, как угли, тлеющие под пеплом, не затухает. К счастью, операция не была сорвана. У вас, я думаю, в армии ничего подобного не бывает?

— И не может быть! — резко сказал я.

— Разумеется, я так и думал. Люди разных народов по-братски сотрудничают между собой… Так и должно быть. К этому и мы идем. В нашей бригаде вы найдете бойцов всех национальностей страны. Борьба крепко спаяла людей. Но вся беда в том, что иногда ссоры, вольные или невольные, все же возникают.

— Значит — есть поводы, — заметил я.

Вучетин скорбно усмехнулся:

— Да, но кто дает эти поводы?

Он промолчал, собираясь с мыслями.

— Вы, конечно, слышали такое выражение: «Балканы — пороховая бочка». Пожалуй, так оно и есть. Вечная взаимная рознь и вражда, грызня и резня между народами, между племенами. Возьмите хотя бы историю нашей Югославии. Что это такое, как не история междоусобной борьбы разных династий, политических партий, история дворцовых переворотов, заговоров, измен, политических убийств — то прямых, то из-за угла. Ни один царь, к какой бы династии он ни принадлежал, ни одно правительство, какой бы партией оно ни было сформировано, так никогда и не смогли объединить все ветви нашего югославского народа в единую и большую дружную семью. Иные историки обвиняют нас, югославов. Говорят, что мы не способны к сплоченной, государственной жизни, привыкли к разобщенной, племенной, что у нас будто бы не хватает качеств, например, болгарина — настойчивости и трудолюбия. Что нет народа более беспечного, чем сербы. Они, мол, только поют и декламируют о славе своих предков, о Душане Сильном и Марко Кралевиче, а дальше этого их любовь к родине не идет. Сущая ерунда все это! Будь это так, нас бы уже давным-давно раздавили, смели с лица Балканского полуострова. Но мы выдержали пятивековой гнет турецкого рабства, устояли и против интриг католической Венеции и имперской Австрии. Когда нашей стране угрожала гибель, мы дружно и грозно восставали. Сотни лет вели бесконечную святую войну за свои леса, долины и холодные горы, «за крст часни и слободу златну»,[39] за свои национальные права, которые древнее и законнее прав многих ныне существующих держав. Каждый камень в наших горах полит геройской кровью. А если кто и предавал нас, если кто и предпочитал петь чужим голосом, красиво ходить чужой походкой и щеголять в ошейнике, надетом Западной Европой, — так это был не народ, не простые люди, а отщепенцы. Это были правители, карагеоргиевичи и обреновичи, министры, депутаты, политиканы и прочая накипь…

Вучетин с затаенным раздражением произнес последние слова и отдышался. Он словно торопился высказать все, что наболело у него на душе. Он говорил отрывисто, с волнением. Глаза его горели, щеки пылали. И я понимал, что этот больной, исстрадавшийся, но все еще сильный духом человек откровенен со мной, так же, как и Иован, потому что я русский, из Советского Союза…