Грохот разрывов и сверлящий мозг визг осколков стали, наконец, стихать. На нас двинулась немецкая пехота. Подпустив ее довольно близко, рота по моей команде открыла огонь.

Перед нами вырастали холмы трупов. Сатанея от ярости, гитлеровцы метались по полю, падали, притворяясь мертвыми; ползли назад. И вот тогда, в какой-то неповторимый миг, чутьем угадываемый командиром, мы поднялись в штыковую контратаку. Одним из первых вскочил Джуро Филиппович, длинный, почерневший, со знаменем в руках, и все молча ринулись за ним.

Выполняя строгий приказ — оборонять территорию любой ценой, разобщенные партизанские соединения и группы бойцов стойко держались, проявляли чудеса героизма. Но техника неприятеля одолевала. Не смолкали крики и вопли раненых, искалеченных, утопавших в реке. Поле боя заволоклось плотной пеленой дыма, гари и пыли. Пронизанная лучами солнца, эта пелена зловещим багровым маревом стояла над рекой.

К концу дня откуда-то поступило распоряжение пробиваться на восток. Кажется, его отдал Перучица. Сдерживая натиск врага, наша бригада прорвалась к горе Одерн. Остатки 2-й и 5-й дивизий отдельными отрядами уходили частью вслед за нами, частью в горы Юхор.

Сильно поредели в этом бою наши ряды. Погибла Ружица Бркович. Со скорбью думая о ней, я невольно вспомнил слова Иована, когда он, остановившись у могилы двух бойцов, говорил о том, что будет трудно «без их души, без их ума, без их смеха и без их веры». Да, пожалуй, он все-таки прав. Уходят из жизни самые смелые и честные. Трудно будет народу без них. Без Вучетина трудно приходится батальону. Без Ружицы, труднее будет ее подруге Айше. И Милетичу тоже. Я теперь лишь узнал, как он любил ее, скрывая это ото всех, а может быть, даже и от самого себя.

Он нашел Ружицу уже мертвой на отлогой песчаной косе Южной Моравы рядом с другим погибшим бойцом, которому она, наверное, уже слабеющими руками старалась перевязать смертельную рану. Голова девушки лежала у самой воды. Белый гребешок волны, подкатываясь, нежно расчесывал ее длинные каштановые волосы. На лбу застыла упрямая косая морщинка, словно Ружица глубоко задумалась о чем-то, а глаза были широко раскрыты и в них смутно отражался свет закатного солнца.

Иован, склонившись над нею, долго-долго смотрел ей в глаза. Наверное, не верилось ему, что в них уже не вспыхнет больше тот затаенный глубокий блеск, от которого сердце так взволнованно и радостно билось у него в груди; не верилось, что никогда теперь она уже не скажет ему тех слов, которые он так страстно хотел услышать от нее в день победы. Он поцеловал ее в мокрый холодный лоб и, глотая слезы, прошептал:

— Прощай, моя родная…

Порывистый ветер, ветер моравских плавней, мягко шумел в головастой вершине тополя, нежно перебирая его бархатистые листья, и они, медленно кружась и перевертываясь, опадали на берег, источая тонкий запах предосенней свежести…»

…Самолет СИ-47 с Поповичем и Маккарвером на борту держал курс на запад.

Американец неотрывно смотрел, как проплывали внизу светлые излучины рек, лунные отблески на снежных вершинах и цепи гор с резко выступающими ребрами хребтов.

Вон Дурмитор, сверкающий своей белой шапкой, а вот, как слюдяная ниточка, вьется Неретва, стиснутая ущельями. Там Коница… Знакомые места! Прибрежная Полоска Далмации… Замечательные вместительные бухты и заливы. Благодатный во всех смыслах край!

Самолет пошел на снижение. Вот оно, синее море! Розовея под первыми лучами солнца, поблескивали в волнах лаковые тела дельфинов. Вот длинный остров Хвар… А по сторонам — острова Брач и Корчула. Словно три нетонущих авианосца, выстроившиеся в ряд и обращенные острыми носами на восток. Отличные в стратегическом отношении места!

Внезапно в воздухе появились английские истребители.

У Маккарвера похолодело в груди. Черт возьми! А вдруг «по ошибке» встретят так же, как встретили полковника Четковича?! Эти лайи умеют убирать с дороги тех, кто им мешает. Может быть, на очереди он, Маккарвер?

Но нет, обошлось. «Спитфайеры» приветственно покачали крыльями и пронеслись мимо.

Приближался небольшой, округлый, как орех, остров Вис. Сверху он напоминал военный лагерь. На скалистых высотах торчали стволы зенитной и полевой артиллерии, тут и там виднелись пулеметные гнезда. Среди виноградников и на каменистых взгорьях, за чертой селений, раскинулись военные склады, обнесенные колючей проволокой. У пристани в Комиса стояли транспортные суда, на рейде — два эсминца… По узким дорогам сновали армейские грузовики и «джипы».

У Маккарвера отлегло от сердца. Вздох облегчения вырвался и у Поповича.

Самолет сел на аэродроме в центре острова, в долине. Здесь было тесно от «спитфайеров» и «галифаксов».

Маккарвер удивился, что его с Поповичем никто не встретил, хотя радиограмма о вылете была послана в верховный штаб.

Пришлось клянчить «джип» у летчиков. Добрались, наконец, к пещерам, специально оборудованным для Тито и его ставки, в горах недалеко от города Вис.

— Ну, вот мы и дома, — сказал Маккарвер.

Генерал-лейтенант расчерянно улыбнулся.

— Да, как будто. Tout est bien qui finit bien.[82]

Он что-то не узнавал штабной атмосферы. Обычно здесь сторожко ходили патрули, держа оружие наготове; не было слышно ни громких голосов, ни песен. А сейчас бойцы из охраны штаба сновали взад и вперед, зычно и весело переговаривались, напевали. Они упаковывали и таскали вещи, штабное имущество, архив. Арсо Иованович энергично распоряжался подготовкой к отъезду.

Попович подошел к начальнику штаба с докладом. Маккарвер, чувствуя неладное, поспешил на берег залива к вилле Хантингтона. Но шефа дома не оказалось. Прислуга сообщила, что он уехал с Ранковичем купаться на пристань.

Маккарвер зашел в помещение английских членов миссии. Ни души! Лишь на боковой открытой веранде лежал в шезлонге капитан Баджи Пинч с мемуарами полковника Лоуренса на коленях. Длинный, в полосатом купальном костюме и огромной соломенной шляпе, он походил на переломленный гриб с зонтичной шляпкой. В руке он держал диковинный букет ярко-розового цвета, на коричневом стебле — «морскую розу».

Любитель адриатической флоры и платонический искатель приключений, чуть приподнявшись с места, лениво приветствовал Маккарвера. Серое лицо его с плоскими щеками и синяками под глазами носило явные следы бессонной ночи. С первого взгляда видно было, что настроение у англичанина невеселое.

— Наши русские союзники, сэр, уж слишком быстро продвигаются, — сказал Маккарвер, уверенный, что именно это обстоятельство послужило причиной угнетенного состояния Пинча.

Тот неожиданно проявил не свойственный ему темперамент.

— Проклятие всем! — воскликнул он, вскочив с шезлонга. — И нашей балканской авиации, и ротозею Вильсону, и этому прохвосту Тито.

Маккарвер опешил:

— В чем дело, сэр? Что случилось?

— Что случилось, сэр? Что?! — Пинч в бешенстве зашагал по веранде. — Тито сбежал! Бесследно исчез с острова. Есть телеграмма от Черчилля. Он возмущен! Невероятная история! Удрать, ничего нам не сказав. Позор для нашей миссии! Так всех подвести — типично ефрейторская наглость!..

Пинч схватил со стола какую-то бумажку.

— Вот полюбуйтесь! Вильсон приказывает Маклину немедленно найти Тито. А Маклин там, на материке, планирует дальнейшие операции по плану «Ратвик»! Выходит, мне самому нужно искать сбежавшего маршала?

— Позвольте, сэр, — прервал Маккарвер негодующего Пинча. — Как мог исчезнуть главнокомандующий? Я ничего не понимаю. Объясните толком.

Пинч в изнеможении повалился в шезлонг.

— Как все это ужасно! — захныкал он. — Я пошел вчера к Тито с сообщением от Вильсона и не нашел его в пещере. Без маршала в штабе не с кем вести дела. Ни от кого не услышишь нужного слова. Этот Иованович… С ним невозможно поладить!.. Да и не только он, даже рядовые офицеры, и те встречают в штыки некоторые наши предложения. Нарушилось всякое взаимопонимание.