— А почему сегодня не выучил?

— Понимаете, я сейчас двойные нормы выполняю. Немного не успел.

Сержант не стал вдаваться в подробности и обещал разбудить Павлика на полчаса раньше других.

«Так бывает в семье: ребенок, Васенька, сыночек, и вдруг в какое-то утро заметишь — да ведь он уже взрослый! Совсем по-новому, серьезно посмотрит на тебя, снисходительно улыбнется твоей шутке, рассчитанной на ребенка. У него на все теперь свои взгляды, свое мнение, и он не принимает, как прежде, бездумно готовые рецепты суждений. Когда же это пришло?» — размышлял Боканов, прохаживаясь в фойе театра с женой, Семеном и Владимиром, которых пригласил в театр.

До сих пор Сергей Павлович настолько близко стоял к ним, настолько привык и присмотрелся, что не замечал этого роста взрослости так ясно, как здесь, на людях. Юноши держали себя с достоинством, в одно и то же время и сдержанно, и непринужденно. Боканов понимал: они ни на минуту не забывают, что представляют свое училище.

Серьезно негромкими голосами говорили они о душевной красоте, о благородстве и гордости, о том, что такое в своей сущности мужество и героизм.

Смотрели пьесу «Молодая гвардия». Ее уже однажды видели всем училищем, но приехал столичный театр — интересно было сравнить.

— Я считаю, — говорил Владимир, — что героизма «вообще» нет. Только поступок, совершенный на пользу народа, ради справедливого дела, — героический. А действия, продиктованные честолюбием, корыстью, слепым фанатизмом, далеки от героизма, хотя внешне могут быть эффектными.

Майор Боканов с гордостью прислушивался к новым интонациям в их голосах, свежим мыслям, внимательно, словно впервые видел, смотрел на них со стороны, как бы чужими глазами.

Володя очень возмужал за последние месяцы. При взгляде на его тонкую талию плечи казались особенно широкими. Сложились окончательно черты волевого лица. Темные, блестящие волосы оттеняли высокий чистый лоб. Из-под густых, с мягким изломом, бровей открыто смотрели вдумчивые глаза с искорками живой мысли. Энергичный, раздвоенный, как у Артема, подбородок придавал лицу выражение настойчивости и прямоты.

У Семена исчезла былая мешковатость. Его движения, повороты сильного торса, шаг оставляли впечатление легкости, гибкости, а лицо приобрело недостававший ранее отпечаток твердости.

Спектакль окончился рано, и Нина Васильевна пригласила юношей пить чай. Она принимала гостей, по своему обыкновению, радушно. За столом разговор зашел о Стаховиче из пьесы.

— Слизняк! — с гадливым презрением бросил Владимир. — Да попадись я раненым в руки фашистов, я бы постарался убить следователя, в худшем случае — себя, если бы почувствовал, что физические силы иссякают и я не выдержу.

Боканов посмотрел в его смелые глаза, в самую глубину их, и подумал: «Не рисуется…» И еще подумал: «Это зрелость».

Зрелость пришла в виде серьезных комсомольских дел, реферата «О приоритете советской науки», определений на уроках логики. Она проступала в сплоченности коллектива, умении трудиться, сдерживать себя и быть исполнительным, раскрывалась в справедливости, смелой критике, страстной вере в дело победы коммунизма.

— Для нас, — убежденно сказал Семен, — общественный долг — учеба. И в ней, как в бою, победа сама не приходит.

Сергей Павлович ясно представил: вот сейчас в классе над партой склонился Снопков или Братушкин, перед ними «Краткий курс истории ВКП(б)», томик ленинских сочинений. Они могли бы ограничиться учебником, но пытливый ум заставляет их до полуночи сидеть над конспектом, рыться в газетах и журналах.

— Вчера в спальне, — вспомнил Ковалев, — мы долго спорили, когда будет построен коммунизм. Один скептик говорит: «Не раньше, чем лет через пятьдесят, — пережитки капитализма в сознании, знаете, как сильны!» А я думаю, товарищ майор, гораздо быстрее, — ведь за тридцать лет сколько мы успели сделать: народы сдружили, страну превратили в индустриальную, сельское хозяйство коллективизировали. Да мало ли еще что! Вот мы здесь, в училище, всего пятый год, а как изменились! Я по себе чувствую. Сказали бы мне сейчас: «Для тебя нет никаких писаных законов — делай, что хочешь». И я уверен, плохого не делал бы, не бездельничал, — мне это уже не по сердцу. Просто я это внутренне не принимаю.

А ведь те, что после нас учиться будут, гораздо лучше нас станут.

…Юноши посидели еще немного и, распрощавшись, ушли в училище. Боканов включил радио. В последних известиях передавали о только что построенном блюминге, о восстановленной электростанции, о героях колхозных полей, о лесопосадочных машинах, и эти простые, казалось бы, обыденные слова звучали, как чудесная поэма, как лучшая музыка, какая только может быть.

«Построим, скоро построим, Володя!» — пообещал Боканов, мысленно продолжая недавний разговор.

Из репродуктора донесся шум Красной площади, бой курантов.

— Помнишь? — спросил Сергей Павлович у жены, и она без слов поняла, о чем он спрашивает. Как забыть ночь, в которую бродили по Москве, прислушиваясь к притихшему дыханию столицы…

— Видела, какие они? — спросил Боканов, и серые глаза его возбужденно заблестели.

И этот вопрос, не имеющий никакого отношения ни к прослушанной передаче, ни к мыслям о Москве, тоже безошибочно поняла Нина Васильевна.

— Славные, — сказала она.

— Могут отправляться в самостоятельный полет, — тихо произнес Боканов, задумчиво потирая рукой загорелую щеку. — Созрели. И к нам приходит зрелость. Научились находить тропку к каждому. Поняли: душевная теплота, близость очень нужны, но это не снимает справедливую строгость и требование «пробовать человека на алмаз». Ясно стало: воспитателю никогда нельзя успокаиваться, надо неутомимо искать новые приемы, совершенствовать технику беседы, искусство сдержанности, концентрации воли. Понимаешь, даже осанка, даже выражение лица — немаловажные детали нашего дела. Зрелость — в несуетливости, в продуманности работы и, если хочешь, во вчерашнем объединенном педсовете нашего коллектива офицеров, сержантов, — наконец-то и сержантов! — с учителями мужской школы имени Чкалова. Знаешь, какой вопрос мы совместно разбирали? «Какими методами добиваться воспитанности учащихся». И до этого руки дошли!

Сергей Павлович сел на диван рядом с женой; она ласково провела рукой по его светлым вьющимся волосам.

— Теперь, Нина, движение вперед у нас будет увереннее, — убежденно сказал он. — Появился опыт, крепкий фундамент традиций, сила здорового коллектива — им только управляй! А в коллективе хорошие качества быстрее распространяются. И, — Сергей Павлович внимательно посмотрел на жену, как бы проверяя себя, не заблуждается ли, — боюсь показаться самоуверенным, но мне кажется, у нас самих появляется та «микронная точность» в работе, о которой я, помнишь, летом писал Алексею Николаевичу… Мы овладеваем технологией своего дела. Уже знаем, как при различных обстоятельствах разговаривать с воспитанником, встать, посмотреть, улыбнуться, выразительно промолчать, как должно управлять своим голосом, настроением, жестом. Знаем, что взгляд может передавать гамму чувств от добродушия до суровости. Даже приветствие, армейское приветствие, при всей своей уставной однотипности, имеет в наших условиях десяток оттенков — от холодности до душевного расположения.

Он остановился. Помолчал, прислушиваясь к чему-то в себе, и сказал негромко, мечтательно:

— Я, Ниночка, совершенно ясно представляю себе наше завтра. Мы готовим в училище не только воинов, но и просто хороших граждан. И уверяю тебя, они будут достойны своего времени!

Психологию преподавал в первой роте майор Веденкин. Этим предметом ребята очень заинтересовались. Даже Савва Братушкин, вначале относившийся скептически к новому предмету и ворчавший: «Загромождают программу, дали бы побольше военных дисциплин», и тот вскоре одобрительно заметил: