— Утром, — начал робко Петя, — только солнышко взойдет, пойдешь в лес… и вдруг дрозд: «тикс-тикс-тикс»… Это, значит, на земле опасность почуял, встревожился… потому что если сверху что заметит, так он протяжно так делает: «си-и-и».

Чем дальше Самарцев рассказывал, тем больше, увлекаясь, смелел и теперь, прямо глядя на притихшего Скрипкина, спрашивал:

— А кукушонок на какой день из яйца выходит?

И сам же отвечал:

— А на тринадцатый!

Класс начал смотреть на Самарцева с интересом и невольным уважением, словно не узнавая его и дивясь, и во взглядах ребят, обращенных к учителю, можно было прочитать: «Видали, какой? А вы думали — никуда не годится».

Офицер похвалил Петю, поставил ему в журнал пятерку и, обращаясь к классу, но глядя на одного Скрипкина, сказал:

— А что у суворовца Самарцева окающий говор, так в этом нет ничего плохого. И Горький окал… Мы с вами будем изучать тему о говорах.

В перемену Алеша Скрипкин подскочил к своему другу — земляку из соседнего отделения.

— А мы Самарцева изучать будем! — сообщил он с торжеством в голосе и многозначительно пояснил: — Говор!

Друг Скрипкина только на секунду был поражен этим сообщением, но тотчас пришел в себя и высказал предположение:

— А у нас Амбарцумян есть — может, и его мы изучать будем?

— Не-ет! — энергично замотал головой Скрипкин. — Такого, как у нас Самарцев, у вас нет!

Петя, в это время догнав майора Васнецова, застенчиво сказал:

— Я и басни умею рассказывать.

— Вот это хорошо! На следующем уроке я спрошу вас, — пообещал учитель.

Боканов любил в начале учебного года перелистать свой дневник: продумать, что недоделано, где ошибался.

И сейчас, после того как закончился набор и новое его отделение, как ему казалось, пошло в ногу с остальными, он достал свои записи за несколько лет.

Здесь были беглые заметки, психологические миниатюры, решенные и нерешенные ребусы воспитания, внезапно возникшие мысли и найденные приемы.

Он перечитывал страницу за страницей: «Не подменяйте убеждение уговариванием, — советует Зорин, — сознательность сознательностью, но и требуй!» Усмехнулся, вспомнив, что за пререкания лишил тогда Ковалева долгожданного увольнения в город. Зорин сказал:

«Правильно сделали». А вот запись: «Тон следует повышать только в том случае, если необходимо вывести воспитанника из состояния равнодушия, заставить вместе со мною пережить его проступок».

Подумал: «А не топчусь ли я на месте? Нет ли застоя в том, что вот я опять — воспитатель? Не командир роты, а именно рядовой воспитатель, бьюсь над теми же вопросами?» Но тотчас с негодованием возразил самому себе: «Разве не будет движением вперед, если я без грубых ошибок, лучше, точнее, чем раньше, воспитаю новых двадцать пять суворовцев? Если сумею превратить в своих помощников и тех, кто уже окончил наше училище?»

Нет, ни один из офицеров училища не стоял на месте. Алексей Николаевич заочно заканчивал академию имени Фрунзе, Веденкин сдал издательству методику преподавания истории, а он — получил диплом переводчика. «Застоя не предвидится», — усмехнулся Боканов.

К полудню он решил пойти в училище.

Был выходной день. Во дворе на скамейке под невысоким кленом сидел Веденкин и внимательно наблюдал за футболистами внизу, на плацу.

Правее тира малыши затеяли игру «Бег по кочкам»: начертили на земле два десятка кругов и прыгали по ним, стараясь не попасть на черту.

— Доброго здоровья! — сказал Боканов, пожимая руку Виктора Николаевича, и сел рядом. Тот обрадовался, стал подробно расспрашивать о ленинградской поездке.

Выслушав рассказ Боканова, воскликнул:

— Мы должны укреплять связь с нашими выпускниками! Она поможет нам разрешать задачи здесь.

— Я как раз вчера ратовал за это же на совещании у генерала… Ну, а как мои малышата?

— Бесподобный народ! Правда, был у меня на той неделе… рабочий конфликт.

— Что такое? — насторожился Боканов.

Мимо прошли два суворовца, неся планер. На футбольной площадке раздался требовательный свисток судьи. Свежий осенний ветер донес от столярной мастерской смолистый запах тёса. Над горизонтом лежала оранжевая полоса. Темные тучи, разбросанные по этой полосе, формой походили на копны, и, казалось, что солнце освещает широкую оранжевую степь в поднебесье.

— Да ничего особенного не произошло, — успокоил Веденкин: — Заметил я на уроке, что ваш деятель Скрипкин, лидер, так сказать, отделения, пристроил под крышкой парты книгу — читать… Вызываю его: «Суворовец Скрипкин Алексей!»

Поднялся, коленками книгу придерживает, а глаза — ягненочка.

— Почему вы на уроке занимаетесь посторонним делом? — спрашиваю я с возмущением.

Побледнел, виновато опустил голову.

— Раз вы не уважаете предмет, который я преподаю и люблю, не уважаете мой труд, вы не можете и от меня ждать уважения. Садитесь.

Скрипкин сел и печально подпер кулаком подбородок. Я — никакого внимания. Вопросы задаю то одному, то другому, он руку тянет, изнемогает — я не вижу. Спрашиваю: «Вопросы есть?» Скрипкин опять руку тянет — я не замечаю. У него слезы на глазах. Соображаю, что пора менять курс. Скрипкин руку поднял, просто так, уже и не ждет счастья вызова.

— Да? — спрашиваю я его сурово.

Он вскочил, говорит прерывающимся голосом:

— Товарищ майор… Обещаю… никогда в жизни… на уроках истории не буду посторонние книги… Вот посмотрите!..

— Ну что ж, — говорю, — я верю вам…

Офицеры посмеялись.

— Не снять ли Скрипкина с начальствующего поста? — спросил Боканов.

— Нет, нет, — заступился Веденкин, — он живой, исполнительный… Оставьте его, обтешем. И потом… гм… гм… он мне вчера документ передал, правда, дело секретное, ну, да вы человек не посторонний и военные тайны хранить умеете.

Виктор Николаевич протянул Боканову лист, вырванный из ученической тетради.

— «АКТ», — был написан заголовок красным карандашом сверху листа. — «СЕКРЕТНО». «Я суворовец Скрипкин, — прочитал Боканов, — обещаю в эту неделю искоренить все свои глубокие недостатки. За все проступки прошу наказывать меня высшей мерой».

И подпись: «Старший отделения Скрипкин».

— Ничего не скажешь, — сломленный такой самокритичностью, почтительно произнес Боканов, возвращая «акт» историку, и вдруг заметил метрах в тридцати от себя Авилкина с расстегнутым воротничком гимнастерки. Как у всех училищных модников, гимнастерка у него была так вытянута из-под ремня внапуск, что нижний край ее почти не виднелся.

— Суворовец Авилкин! — позвал Боканов.

Павлик, тотчас застегнув воротничок, одернул гимнастерку и быстро подошел к офицерам.

«Ведь знает же, негодник, в чем дело», — недовольно подумал Боканов, а вслух сказал:

— Поручаю вам взять себе в помощь двух суворовцев пятой роты и до пятнадцати часов следить на территории двора за соблюдением суворовцами формы одежды.

В смышленых глазах Авилкина отразилась догадка.

— Слушаюсь. Разрешите идти?

— Вот так-то, — внимательно посмотрел на юношу Боканов, — уставы любят, когда их выполняют. Идите!

Авилкин приложил руку к фуражке, лихо повернулся и пошел к группе суворовцев, стоящих у футбольного стадиона.

— Щеголь! — улыбнулся Веденкин. — На уроке нет-нет, да и достанет зеркальце, посмотрится.

— Что и говорить, красавец мужчина!

— Вы с ним не шутите: он для нашего журнала перевел рассказ с английского.

— Однако!

— Вот вам и однако!

Боканов собрал своих суворовцев в ротной комнате отдыха после обеда. Малыши, чинно рассевшись на стульях, выжидательно посматривали на воспитателя. Он обвел их ряды внимательным взглядом. Вспомнил, как несколько лет назад впервые вошел в класс Суворовского училища.

Сейчас они не казались уже Сергею Павловичу одинаковыми: нахохлившись, сидел Самарцев; словно на раскаленных углях — Алеша Скрипкин; по глазам Феди Атамеева ясно можно было определить, что это старательный и честный мальчик. Худенький, бледнолицый, он, когда надо было что-нибудь записать, так низко склонял над бумагой голову, что, казалось, прислушивается. «Надо отучить его от этой привычки», — подумал майор.