— Я хочу для тебя самого лучшего… И всегда вместе…

Шепот сливался, и уже нельзя было понять, кому принадлежат слова, кто начинал говорить и кто заканчивал фразу.

Стлался туман над Невой. Светлело предутреннее небо.

Они были одни на всем земном шаре — самые любимые и самые счастливые.

Поезд пришел под вечер, и Снопков с Ковалевым двинулись со станции к городу.

Как он изменился за эти два года! Хотя Сергей Павлович временами присылал им в Ленинград местную газету, они не могли представить, что изменения столь разительны.

Прошелестел по асфальтовой мостовой новый автобус. Из-за его широкой спины заискивающе выглянул и снова спрятался «москвич». Всюду высились новые многоэтажные здания. Там, где когда-то всем училищем трудились во время субботников, изящные арки открывали входы в широкие аллеи тополей. В темнеющем небе скользили вспененные облака. Они таяли, окутывались дымчатой пеленой, уходили вдаль. Было много воздуха, и словно клубилась листва, подернутая багрянцем, и по-особому легко дышалось.

— К Сергею Павловичу? — быстро шагая вверх по взгорью, спросил Владимир.

— Конечно.

…Владимир трижды постучал в дверь квартиры Боканова и замер. Почему он так волнуется? Надо унять это прерывистое дыхание. Павлик нетерпеливо переминался позади. За дверью послышались шаги, и ее открыл сам Сергей Павлович. Секунду он вглядывался, а поняв, кто стоит перед ним, радостно воскликнул:

— О! Лейтенанты! — втащил их через порог и, снова оглядев, начал обнимать.

— Ниночка, к нам гости, да какие! — крикнул он. — Раздевайтесь!

Владимир снимал шинель, вешал фуражку, а сам неотрывно смотрел на Боканова. Посеребрились виски, а так, все такой же, такой же близкий…

Вышла маленькая, веселая Нина Васильевна, всплеснула руками, разахалась:

— Да какие они большие! Господи, вот когда я себя старушкой чувствую!

К юношам стал застенчиво ластиться девятилетний сын Сергея Павловича — такой же сероглазый, неразговорчивый, как отец.

Впрочем, сейчас Боканова словно кто подменил: он был шумным, веселым. И когда Нина Васильевна накрыла на стол, он достал из буфета граненый графинчик с вином и торжественно водрузил его посреди стола.

Нина Васильевна сделала большие глаза:

— Тов-а-а-рищ воспитатель, вы совращаете молодежь. Ваша пресвятая педагогика не простит вам этого.

— При такой встрече не грех, — сказал Володя.

— Не будем изменять старинному доброму обычаю, — поддержал его Павлик и ханжески сладко зажмурился, вызвав улыбки.

О чем, о чем только не переговорили они в этот вечер, а все казалось — еще ничего не сказано!

— Знаете, Сергей Павлович, — признался Володя, — я даже на собственном маленьком опыте убедился, что командирская сила не в резкости, а в непреклонности требований.

— Немаловажное открытие! — одобрил Боканов. — Заметили, иной командир набушует, обидит, а проверить, как выполнено его требование, забудет. И весь этот шум оказывается стрельбой холостыми… Да, а как Геша? — неожиданно спросил он.

— Грешит и кается, кается и грешит… — рассмеялся Павлик. И добавил серьезно: — Нет, Сергей Павлович, я уверен, что из Геши получится неплохой человек, не сравнить же его с тем, каким он был хотя бы три года назад! А срывы, наверно, еще будут.

— Пореже бы, — пожелал воспитатель. — Да, помните «поэта» Рогова, что бежал из училища?

— Как же! Полковник Зорин приказал его тогда сфотографировать в лохмотьях.

— Вот-вот… Все же закончил сей беглец училище. Сейчас в танковом… На выпускном вечере Зорин ему вручил ту знаменитую фотографию.

— Стихи Рогов не бросил писать? — пытливо спросил Володя, и по его тону воспитатель почувствовал, что юноше очень хотелось бы услышать: «Нет, не бросил».

— Увы! Целиком переключился на бокс!

— Вот тебе и на! — огорченно протянул Ковалев. — А я, Сергей Павлович, безгранично верю в силу призвания, если оно настоящее, — в поэзии ли, живописи или ботанике…

Глаза его смотрели мечтательно вдаль, и весь он, еще немного угловатый, смущался, как смущается сын, заговорив с отцом на темы, ранее считавшиеся недоступными его мальчишескому пониманию.

— Ты считаешь поэзию своим призванием? — осторожно спросил Боканов.

— Я по призванию военный, — просто ответил Владимир. — Буду писать стихи, играть на рояле, изучать языки, но это только обогатит, дополнит меня, как военного. Недавно, в музее Кирова, в библиотеке Сергея Мироновича я очень ясно ощутил, что такое разносторонность интересов. Там я увидел книги о комбайнах, лесную ботанику, «Воспоминания» Керн, совхозное счетоводство. Разве не чудесна такая жадность?

Владимир помолчал. Окинул взглядом комнату, признался:

— Хорошо нам у вас, Сергей Павлович! Покойно как-то.

Есть гости, с которыми в дом приходит праздник. И сколько бы они ни гостили, это ощущение праздника не исчезает. Они не в тягость даже тогда, когда им отдаешь свое время, свою постель, а сам переселяешься на диван. И единственное, чего хочешь от них, — это чтобы они оставались подольше. Такие гости сразу становятся родными, врастают в семью.

— Хорошо-то, хорошо, но в училище идти надо, — поднимаясь, сказал Павлик. — В первой роте устроимся…

— Э-э, нет, никуда я вас не отпущу, — твердо заявил Боканов, — ночевать будете у нас.

— Только у нас, — решительно поддержала его Нина Васильевна.

Утром Павлик проснулся от странного звука: игривый, пушистый котенок катал по полу катушку с нитками.

— Брысь! — негромко крикнул Павлик, стараясь не разбудить Владимира, спавшего рядом с ним на широкой постели. Павлик соскользнул на пол.

На стуле, поверх вещей, лежала записка:

«Приказ по гарнизону!

Истребить все, что на столе в столовой. Ключ от квартиры на буфете. В училище прийти в десять тридцать. Обязательно! Не залез бы Савчик на стол. С. П.».

«„Савчик“ — это котенок, — сообразил Павлик. — Какое странное имя».

Мальчишеское любопытство заставило его приоткрыть дверь в столовую.

Первое, что он там увидел, была картина над диваном: суворовец играл в шахматы с седым полковником. Полковник очень походил на Русанова, и на его лице было написано: «Да как же я попал в ловушку?»

Вчера Снопков не заметил этой картины — абажур лампы оставлял ее в тени. Сейчас, подойдя ближе, Павлик увидел подпись в углу: «А. Сурков».

«Прислал Андрюша, или в прошлом году был у Сергея Павловича», — подумал Павлик и ясно представил длинного, нескладного Андрея, шагающего по этой же комнате.

Внимание Павлика привлек стол. На нем заманчиво чернела икра, аппетитно выглядывала из-под салфетки чайная колбаса, а в алюминиевой кастрюльке — Павлик не утерпел и приоткрыл ее — был соус. Павлик даже облизнулся.

Стрелка часов подбиралась к девяти. «Разнежились отпускнички», — усмехнулся он и, сделав из ладоней подобие трубы, прокричал, очень похоже подражая Булатову:

— Подъем! Тревога!

Володя вскочил мгновенно. Поняв, в чем дело, рассмеялся:

— Фу-ты пропасть, напугал меня!

Они умылись, позавтракали и отправились в училище.

На знакомых улицах высокие тополя приветствовали их мягким шелестом листвы. Бывало, в Ленинграде, стоило лишь закрыть глаза, как представлялось каждое здание на этих улицах, окраска стен, отбитый угол порога. Вот сейчас, за поворотом, будет нарзанный киоск. Так и есть! И продавец все тот же — похож на обиженного моржа. Но телефонная будка-автомат — новая, и автобусной стоянки здесь раньше не было.

Павлик шел молча, немного взгрустнул. Вот когда он почувствовал со всей силой, что ранняя юность ушла невозвратно.

— Ты чего скис? — спросил Володя.

— Ничего, — буркнул Павлик.

— Нет, правда?

— Сочинял трактат на португальском языке, — желая, чтобы Володя оставил его в покое, ответил Павлик.

— Ну, правда, о чем ты думал?