«На днях, — читал дальше Боканов, — у меня был интересный разговор с Артемом. Мы говорили о книге „Штурм Берлина“, и Каменюка, наверно, вспомнив своих родителей, замученных фашистами, с ненавистью воскликнул:

— Если бы я Берлин брал, я бы им отомстил!

Чувства его мне понятны, но все же следовало как-то убедительно и просто сказать ему о гуманизме нашей армии-освободительницы, о том, что она, борясь с фашизмом, спасала весь мир, все человечество… И я привел эпизод, который слышал от майора Веденкина.

…1 мая 1945 года в горящем Берлине советский сержант, прошедший Сталинград, награжденный многими орденами, спас с риском для своей жизни немецкого ребенка, вытащив его из-под развалин на „ничейной земле“, бешено обстреливаемой гитлеровцами. У этого сержанта фашисты убили отца, жену, детей, расстреляли малолетних сестру и брата, сожгли дом. А он, сталинский солдат, за несколько дней до окончания войны полз, чтобы спасти немецкого ребенка, и при этом был тяжело ранен.

Рассказ мой, видно, произвел на Артема сильное впечатление. Когда я спросил его:

— Как ты думаешь, правильно поступил этот советский солдат?

Каменюка, бледный и решительный, сказал:

— Правильно! — Посмотрел мне в глаза и твердо добавил: — Я бы тоже так…»

«Вчера, после вечерней поверки, генерал объявил нам благодарность за честный труд по благоустройству города. Было очень приятно. Мы действительно дружно поработали. Вот написал слово „мы“ и подумал: какая в нем огромная сила! Как радостно чувствовать себя частицей этого „мы“, знать, что рядом с тобой верные друзья. Именно дружба делает нас непобедимыми и самыми богатыми на свете (не верю, чтобы Пашков не понимал этого!)».

Добрая треть тетради отведена была Володей под стихи. Наивные, незрелые, они подкупали безыскусственностью и чистосердечием. По всему видно было, Ковалев мучительно искал рифмы, много раз перечеркивал строки. Боканов невольно вспомнил тумбочку у Володиной кровати и на дверце тумбочки карандашную вязь непонятных строк. Теперь он догадался: «Наверно, ночью вскакивал, писал».

Воспитатель с трудом разобрал в тетради мелко написанные строчки: «Хочу написать поэму „Василий Теркин после демобилизации“».

Чем ближе к концу дневника, тем чаще сквозь строки пробивались несмелые признания в первом юношеском чувстве.

«Я стоял бы у ворот всю ночь, до зари. Галинка сказала, что верит мне, и я счастлив! Я спросил: понимаешь ли ты, почему мне не хочется уходить? Она ответила: „Да“.

Ночью снилась мама. Особенно запомнилось ее улыбающееся лицо и ласковый голос, которым она произнесла: „Я тебя хорошо понимаю“. Проснулся и подумал: жаль, что летом так мало рассказал ей о Галинке. Сел писать ей длинное-предлинное письмо о дружбе, обо всем самом хорошем…»

«Завтра — четверг. А кто знает как следует, что такое четверг? Это день, от которого рукой подать до субботы, а в субботу мы встречаемся.

Вечером я возвращался от Галинки. Она меня спросила: „Володя, почему ты часто молчишь при встречах, а иногда как будто собираешься сказать что-то очень важное и умолкаешь?“

Пришел в училище, лег, не спится. Галинка, я не могу тебе сказать то, что чувствую, боюсь сказать что-нибудь лишнее. Не хватает слов. Ну, как объяснить, что когда я держу твою руку в своей, я счастлив?..»

«А сегодня она мне сказала:

„Выйду на улицу вечером и слышу сквозь шелест листвы, сквозь неясные шорохи легкие шаги позади, словно кто-то догоняет меня. И хочется убежать, и хочется замедлить шаг, а оглянусь, думаю, что это ты, — оказывается, никого нет…“»

Только поздней ночью Боканов закончил чтение. Все было в этом дневнике и так, как он предполагал, и гораздо лучше — красивее, богаче. Сергей Павлович откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой. Хорошо ли, что у Володи появилось серьезное чувство к Гале Богачевой? Не рано ли, не помешает ли? И решил: «Нет, такое чистое, юношеское только украсит жизнь».

Вспомнилось, как еще в прошлом году в училище развито было нелепое, противоестественное «кавалерство» в тринадцать-четырнадцать лет. Виноваты, конечно, сами офицеры. Смотрели сквозь пальцы на провожания, пошлые открытки с пылающими сердцами, записки, передаваемые через ограду. На вечера почему-то приглашали только девочек. Русанов умиленно говорил: «У нас в кадетском корпусе тоже…» — и поощрительно посмеивался.

Некоторые девушки соседних школ, не наученные родителями и воспитателями девичьей гордости, прикрепляли записки к стеклам окон нижнего этажа училища.

Боканову стало не по себе, когда он однажды вечером встретил на главной улице города тутукинца под руку с девочкой чуть повыше его ростом. «Душка военный» гордо шествовал, не поворачивая шеи в высоком стоячем воротнике, но, узрев офицера, шарахнулся в сторону, позорно покинув свою «даму», — сбежал, наверно, потому, что не имел увольнительной.

Офицеры, правда, с некоторым запозданием спохватились. Для праздничных вечеров начали готовить пьесы, выступления хора, оркестра, и это вытеснило фокстроты. Стали едко высмеивать «женишков», заинтересовались семьями, которые принимали суворовцев: старались, и не без успеха, чтобы между мальчиками и девочками была хорошая дружба. В старшей роте, среди семнадцати-восемнадцатилетних юношей, естественно, появлялись ростки новых чувств, как это было и у Володи с Галинкой, но они только облагораживали отношения.

Недавно Боканов просматривал печатные труды ежегодных съездов офицеров кадетских корпусов старой России. С тревогой и обреченностью говорили воспитатели о росте среди кадетов венерических заболеваний, самоубийств, о процветании в ряде корпусов пьянства, ругани, жестоких шуток и измывательств над малышами.

Было бы неправильно утверждать, что в суворовских училищах святое благолепие. Бывали аморальные поступки и здесь. Но они случались редко и вызывали взрыв возмущения, а с укреплением коллектива почти и вовсе исчезли.

Боканов закрыл дневник Ковалева. Еще некоторое время посидел за столом, перебирая в памяти разговоры с суворовцами, случаи педагогических провалов и побед. Подумал о своих юношах: «С ними теперь будто и легче работать — стали самостоятельнее, но и труднее — воспитательное воздействие должно быть тоньше».

Зазвонил телефон: подполковник Русанов вызывал в роту. Генерал назначил неожиданный выход в поле. Боканов стал быстро одеваться. Нина Васильевна сонным голосом спросила недовольно:

— Опять вызывают?

— Спи, спи, родная, — ласково ответил он, провел рукой по ее волосам, поцеловал в теплую щеку и, бесшумно закрыв дверь, вышел на улицу.

Холодный ветер резко ударил в лицо, разогнал сонливость. Одинокие фигуры прохожих, с трудом удерживая равновесие, скользили по обледеневшей мостовой. Когда Боканов подходил к училищу, окна коридоров светились утомленным предутренним светом. Массивное здание неясно проступало на фоне темно-серого неба.

В коридорах училища было тихо. За дверьми спален несколько сотен угомонившихся мальчишек досматривали самые сладкие предрассветные сны.

Ко дню вступления в комсомол Артем готовился, как к большому празднику, но временами возникали сомнения: а вдруг не сможет ответить на какой-нибудь политический вопрос? Позор! И Артем лихорадочно перелистывал газеты. Потом опасность мерещилась с другой стороны: забудет что-нибудь по Уставу ВЛКСМ! И Каменюка ночью, тайком, пристроив батарейку под кроватью, перечитывал параграфы Устава.

— А ну, проверь! Все пункты проверь! — приставал он утром к товарищу.

Приближение дня приема наполнило Артема чувством ответственности, возбужденным ожиданием решающего события в жизни. Во время занятия химического кружка Каменюка шикнул на хихикающего Авилкина: