— Неужто? — заинтересовалась бабушка. — Это ты и мне покажи.

Ребята под руководством майора Кубанцева переписывались с учеными, проводили на участке опыты с ветвистой пшеницей, выращивали новые плодовые деревья, создали коллекцию картофеля (пятьдесят шесть сортов!), а осенью открывали в училище сельскохозяйственную выставку, приглашали в гости колхозников.

— Это ты мне покажи, — повторила бабушка и с любовью посмотрела на Павлика.

Она была в темном жакете, с Золотой Звездочкой на отвороте, от которой Авилкин не в состоянии был отвести глаз. Сняв с Павлика фуражку, бабушка заботливо стерла носовым платком пот с его лба. Ее лицо в такой же золотой пыльце веснушек, как и у внука, только потемнее, сияло от гордости.

— Пойдем сейчас! — вскакивает Павлик и тянет ее за руку.

— Да успокойся ты, суматошный, — говорит она нестрого, — оформим документы, тогда…

Подошел генерал, поздоровался с бабушкой, спросил:

— Вам далеко идти от станции домой?

— Нас встретят, — возбужденно сверкнул глазами Павлик и осекся: как бы генерал не подумал, что он выскочка.

— Ну-ну… — протянул генерал и поинтересовался: — Успешно закончили учебный год?

— Так точно! Троек нет!

— Вот это хорошо, — похвалил начальник училища. — Дома не забывайте, что вы суворовец, о своем училище помните.

— Никак нет, не забуду! — И вдруг прорвалось неудержимо: — Товарищ генерал, я, когда приеду домой, пуговицы начищу, ботинки начищу и… — Павлик вздернул голову, — в правление зайду, к председателю: «Афанасий Лукич, разрешите обратиться?» И доложу: «Я тогда по радио слово дал, теперь посмотрите: по дисциплине пять, и по учебе пятерки есть, и благодарность в личном деле!» — Авилкин перевел дыхание. — А потом на молотилке работать буду!

— Правильно, — одобрил генерал. — Возвратитесь в училище, расскажете мне, как отпуск провели.

— Слушаюсь! — сдерживая радость, вытянулся Павлик. — Разрешите готовиться к отъезду? — Получив разрешение, он пошел сначала солидно, но, когда скрылся с глаз генерала, помчался, пританцовывая, и чуть не свалил с ног Семена Гербова.

— Сема, мне сейчас генерал… Сема, мы с тобой еще увидимся? — И сразу помрачнел: — Ты уезжаешь… Навсегда?

— Увидимся, друг, еще увидимся, — успокоил его Семен. — Мы сейчас экзамены сдадим, потом получим отпуск и после него вернемся сюда за аттестатами и назначением.

Гербов старается казаться спокойным, но у него большая неприятность: в сочинении по литературе он сделал одну грамматическую ошибку и теперь не вправе рассчитывать даже на серебряную медаль, хотя в году имел по всем предметам пятерки, да и сейчас сдает так же.

Но Семен бодрится.

— До свиданья, — говорит он Павлику, — прощанье у нас впереди.

Кому не знакома эта сладкая и страшная минута, когда подходишь к столу экзаменаторов и протягиваешь руку за билетом? Кому не знакомы бешеные скачки мыслей в минуты обдумывания вопросов, когда кровь приливает к щекам, хочется выхватить, выхватить и как можно скорее записать из стремительно мелькающего в памяти потока формул, имен, дат план ответа — все, что успеешь, и кажется, что-то забыл, не успел, и ломается карандаш, и давит воротничок, а экзаменаторы смотрят выжидающе-строго? Но вот любимый учитель ободряюще кивнул, и от этого на сердце сразу делается по-особому тепло и приходит желанная уверенность.

Кому не знакомо чувство удивления и облегчения, когда ответил и вышел из класса: зачем волновался, ведь все знал, все было так просто? И даже некоторая неудовлетворенность оттого, что барьер оказался не таким высоким, как представлялось, и какая-то звенящая опустошенность внутри — может быть, от напряжения, усталости. Вот и позади то, что мерещилось случайным провалом, мучило: «А вдруг?», «А может быть?», приходило беспокойным сном, в котором тангенс на длинных ножках убегал, дразня и ускользая.

Последний экзамен сдан! Если сказать эту фразу вслух, не поверишь самому себе. Да неужели не надо больше ночами сидеть над книгой, неужели можно не прикасаться к тетрадям, и чудесное ощущение освобожденности не покинет через час, через день? Неужели прошло время, когда завидовал возчику — ему не надо завтра сдавать экзамен; дворнику, что беззаботно подметал двор; всем, кто проходит по улице, — им не надо завтра сдавать экзамен? Неужели прошло время, когда все не для тебя: липы цветут не для тебя, музыка в саду играет не для тебя, и чаще всего говоришь себе: «Нельзя. Нельзя всему этому поддаваться… Нельзя думать о Галинке, о встрече, — потом!» А это «потом» далеко, его почти не видно…

Володя быстро шел по улице. Только что сдан последний экзамен. Училище окончено! Ему то хотелось, вобрав побольше воздуха в легкие, закричать торжествующе: «О-го-го!», как кричат в вечерних сумерках у реки, то вдруг пронизывала жалость: это все никогда больше не повторится, как не повторяются восемнадцать лет. Прощайте, дорогой Сергей Павлович!.. Прощай, деревце, посаженное четыре года назад! Прощай, аллея первой роты! Прощайте, все, все: милый швейцар Петрович, с которым не раз воевал, пытаясь проникнуть в актовый зал еще на один киносеанс; тетя Клава, что кормила в столовой тысячи раз; библиотекарь Мария Семеновна; добродушный Семен Герасимович, спрашивающий у зазевавшегося на уроке: «Может быть, чайку подать?»

Нет, не прощайте — до свиданья! До хорошего, желанного свиданья после офицерского училища, когда приедем на побывку в родной дом, к родным воспитателям.

Из отпуска старшие суворовцы возвратились загорелыми, с выцветшими от солнца волосами, еще более возмужалые.

В темно-зеленых, хорошего сукна гимнастерках, синих диагоналевых брюках, пилотках с яркими звездочками, выпускники группками ходили по двору, по коридорам училища.

И эта форма, и неторопливость движений, и прощальная, с нотками братской нежности, снисходительность к малышам, облепившим их, и пожатие руки учителя делали выпускников новыми, окончательно взрослыми.

Они уже были курсантами, уже видели что-то впереди, чего не видели остальные суворовцы. Оставаясь близкими, своими, мысленно находились далеко: в танковых, пехотных, артиллерийских училищах, заходили в кабинеты начальников, докладывали о прибытии, вливались в батальоны и дивизионы.

Бродя по классам, они, казалось, прощались со всем; глубоким, навсегда запоминающим взглядом смотрели на картину Андрея Суркова «В лагерях», висевшую в простенке у двери; ласково притрагивались к листьям цветов на окнах — цветы когда-то покупали вскладчину. Долго укладывали свои вещи в новенькие, только что полученные чемоданы, поблескивающие никелированными застежками. Больше всего оказалось тетрадей — прямо хоть мешок с собой бери! И каждую тетрадь жаль оставить. Вот конспекты произведений классиков марксизма — это в училище обязательно понадобится. Старые контрольные работы, сочинения. Придется оставить! Тетрадь по логике. Задачи и примеры. Нет, оставлять нельзя! О записях же по военному делу и говорить не приходится! И опять набралась гора тетрадей.

Вечером Володя пошел прощаться с Галинкой: она уезжала в Ленинградский педагогический институт.

Володя застал девушку за приготовлениями к отъезду. Вокруг чемодана разложены книги, платья, свертки. Расстроенная Ольга Тимофеевна помогала дочери укладываться.

— Володя! Неужели возможно, что ты тоже будешь учиться в Ленинграде? — спросила Галинка, когда они, защелкнув чемодан, отнесли его в другую комнату.

— Не знаю. Обещали послать в ленинградское пехотное… Послезавтра выяснится…

— Вот хорошо было бы! — невольно воскликнула Галинка.

— Знаешь, так хорошо, что… боюсь об этом думать.

Получасом позже они шли знакомой аллеей парка. На Галинке было коричневое, в белую горошинку, платье с тонким кружевным воротничком.

В этот последний вечер, который они проводили вместе здесь, а городе, ставшем родным, ни у Володи, ни у Галинки не было ощущения разлуки навсегда. И если в разговоре нет-нет, да и прорывалась печальная нотка, расставание все же не вызывало чувства тоски: впереди все представлялось лучезарным, как весенний солнечный день.