— Сча-стливого пути, — донеслось издали еще глуше.

— Пройдемте на плац, — предложил майор. — Сейчас они выбегут поиграть перед обедом.

Училище со всеми его многочисленными пристройками и служебными помещениями представляло собой городок. Главный корпус имел форму буквы «П» с длинной поперечной перекладиной. За молодым парком укрылся дом санитарной части с верандой под навесом. Правее широкого плаца выросло общежитие музыкального взвода, откуда сейчас приглушенно доносились звуки труб, — музыканты разучивали новый марш. Позади густой аллеи тополей разместились конюшни и гараж, а еще дальше — квартиры офицеров, склады и мастерские.

Едва майор и Боканов успели выйти из вестибюля во двор, как на заснеженном плацу стали появляться роты. Строем дойдя до середины, они рассыпались, и мгновенно начиналась обычная мальчишеская возня: одни скользили с горки, другие перебрасывались снежками, третьи играли в чехарду, кувыркались и бегали с пронзительными криками.

Голоса и смех сливались в сплошной гул, из которого порой вырывались отчетливо слышные фразы:

— Давайте в штурм Берлина!

— Партизаны, ко мне! Кто пойдет в разведку?

— Тихо едешь — далеко не уедешь!

— Кантемировцы, вперед, на Карпаты!

Прислушиваясь к этим возгласам, Боканов думал о том, что училище только условно можно назвать закрытым учебным заведением, — конечно, не вкладывая в это понятие старый смысл: отгороженность от внешнего мира стеной кастовости, привилегий, презрения к «шпакам» — невоенным. Очень скоро Боканов увидел и понял, что при всем своеобразии уклада и кажущейся замкнутости училище не было прежним «кадетским монастырем», а составляло частицу советской жизни, — напряженной, страстной, трудовой, что действительность легко переступала порог массивных дверей училища, что тысячи нитей связывали его коллектив с большой семьей страны и что этот коллектив радовался ее радостями, переживал ее утраты, ликовал при ее победах. Жизнь входила в училище через экран кино, говорила голосом радио диктора, врывалась потоком писем, газет, книг, волновала рассказами офицеров, гостей, — и все это, вместе взятое, крепило чувство общности с народом, кровной связи с ним.

В конце плаца стоял на вышке круглолицый офицер.

— Воспитатель моей роты, капитан Беседа, — кивком головы указывая на него, сказал Тутукин. Офицер на вышке внимательно всматривался в сугробы внизу. Заметив ползущую фигуру, он крикнул:

— Гурыба убит!

Повернулся кругом и снова крикнул:

— Самсонов убит!

В это время по лестнице на вышку вскарабкался какой-то малыш и, торжествуя, воскликнул:

— Вы сами убиты!

Старшие суворовцы, до отказа затянутые ремнями, с безукоризненной складкой брюк, по двое, по трое прогуливались в дальней аллее. То встречаясь, то расходясь, перебрасываясь громкими фразами, они шутливо толкали друг друга в сугроб, но не давали падать.

«Какие из них мои?» — подумал с волнением капитан.

Боканов и майор остановились у старой липы и, скрытые ее толстым стволом, могли спокойно наблюдать за происходящим вокруг. Мимо прошли двое воспитанников лет по одиннадцати.

— Мои «малокалиберные», — негромко сказал Тутукин. — Дадико Мамуашвили, а тот рыженький — Павлик Авилкин…

Мальчик с большими черными глазами говорил товарищу, обняв его:

— Я читал вчера стихотворение «Перчатка», там придворная дама есть — кокетка. Что это? Я слова не пойму.

— Наверное, ведьма какая-нибудь, — убежденно сказал Павлик, и они свернули в парк.

— Савва! — крикнул, стоя у двери училища, юноша с нежным, красивым лицом. — Тебе тоже клинья выпарывать?

— Тоже! — недовольно ответил Савва. — Пошли в мастерскую!

— Что за клинья? — спросил у майора Боканов.

— В брюках, — улыбнулся Тутукин. — Любители матросского клеша делают сбоку в брюках вставки. А командир первой роты, подполковник Русанов, как только заметит это нарушение формы, приказывает франтам отправляться в портняжную и выпарывать клинья.

По двору прошел бородатый человек в пенсне, в зимнем пальто и каракулевой шапке. В левой руке он держал разбухший портфель, а правую неумело, ладошкой вперед, то и дело прикладывал к голове, отвечая на приветствия воспитанников.

— Это кто? — полюбопытствовал Боканов.

— Наш преподаватель математики, Семен Герасимович Гаршев — большой знаток своего дела.

— В училище и штатские есть?

— Есть. Гаршев — лучший математик в городе. Мы его, так сказать, отвоевали для себя… Суворовец Самсонов Семен! — вдруг окликнул майор одного из малышей.

Самсонов проворно подбежал к нему и приложил к шапке руку в синей варежке.

— Суворовец Самсонов! — он вздернул нос с черной точкой на самом кончике и растянул рот в благодушной улыбке.

— Отпустите руку и перестаньте улыбаться. Почему у вас такой неопрятный вид? Шинель в мелу. Батюшки, и шея грязная, в чернилах!

Самсонов виновато помаргивал белесыми ресницами, переступая с ноги на ногу.

— Скажите, Самсонов, — медленно, выделяя каждое слово, спросил майор, — вы когда-нибудь видели меня неряшливо одетым, с оторванной или неначищенной пуговицей? — Он помолчал, выжидающе глядя на Самсонова, и строго закончил: — Даю вам десять минут, — приведите себя в порядок. Ступайте!

— Слушаюсь, привести себя в порядок! — И Самсонов побежал, смешно перебирая ногами в длинных брюках.

— Одну минуту, — возвратил его Тутукин. — Вы знаете суворовца Ковалева Владимира из первой роты?

— Так точно, знаю. Он мне рогатку сде… — и замолчал, спохватившись, что сказал лишнее.

— Пришлите его ко мне, — сказал майор, — на выполнение этого приказания добавляю еще пять минут.

— Слушаюсь, прислать Волод… суворовца Ковалева!

Высокий, худощавый Ковалев, юноша лет шестнадцати, подошел быстро, но не бегом, с достоинством, придерживая клинок на бедре.

— Ваш, — шепнул Боканову майор.

На правой руке у Ковалева, немного выше локтя, была широкая красная повязка помощника дежурного по роте.

— В чем состоят ваши обязанности? — сухо спросил его майор.

Ковалев немного смутился, не понимая еще, в чем дело, но смело и прямо посмотрел на Тутукина серыми главами и перечислил свои обязанности.

— Обязанности вы знаете, — все так же сухо проговорил Тутукин, — тем хуже, что не выполняете их. У вас в комнате отдыха горы бумажек. А в углу еще до сих пор лежит на полу кусок раздавленного мела. Неужели вы не в состоянии сами поддержать порядок?

— Я только… — начал было Ковалев.

— Обеспечьте чистоту! — резко приказал Тутукин, и Боканов подумал, что этот маленький майор, пожалуй, не так добродушен, как это кажется на первый взгляд.

В широко распахнувшиеся ворота училища въехала голубая машина. Сигарообразный кузов ее сидел так низко, что, казалось, скользил по снегу.

Из машины вышел, слегка прихрамывая, генерал в темно-серой шинели.

— Училище, смир-рно! — зычным голосом подал команду Тутукин и побежал к генералу с докладом.

В 16.00 капитан Боканов постучал в дверь кабинета начальника училища.

— Войдите!

«Тоже из гвардии», — успел мысленно отметить Боканов, взглянув на генерала, и представился. Генерал приподнялся. Среднего роста, худощавый, с юношески тонкой и гибкой талией, с темными, коротко подстриженными усами, он показался Боканову совсем иным, чем на плацу, у машины, — проще и моложе, хотя лицо генерала имело тот нездоровый цвет, какой бывает у людей после изнурительной и долгой болезни.

— Очень рад! — генерал приветливо протянул тонкую, сухую руку. — Полуэктов… Познакомьтесь — мой заместитель по политической части, — он глазами указал на сидящего в кресле широкоплечего, смуглолицего офицера.

— Полковник Зорин, — сказал тот, привстав, и слегка наклонил курчавую пепельно-седую голову.

— Присаживайтесь, — генерал кивнул Боканову на кресло у стола и внимательно поглядел на капитана. — Давно из Действующей?

— Месяц назад.

— В какой дивизии воевали?