— Да, я хотел с вами посоветоваться, — немного поколебавшись, сказал Боканов. — У наших ребят слабо развито чувство личной ответственности за испорченное и утерянное. Недоглядели мы тут как-то… Гимнастерку порвал — экая беда: выдадут новую! Учебник изорвал — да ведь их сотни! Почему не гонять банку из-под консервов: собьешь ботинки — починят. Я борюсь с этой беспечностью, но так ли, как надо? Пашков сделал ножом щель в парте, — заставил его починить парту. Снопков в коридоре мячом разбил плафон, — я на его деньги, что были у меня на хранении, купил новый плафон. Лыков потерял в бане свитер. Я написал его матери письмо с просьбой прислать новый или оплатить утерянный. Брюки порвал — сам зашей и не думай, что тебе новые тотчас преподнесут.

— Правильно делаете, — одобрил Зорин, — а на комсомольском собрании говорили об этом?

— Н-нет…

— А надо, Сергей Павлович. Надо повести прямой разговор: до каких пор будет продолжаться эта безответственность? И, как взрослым, сказать: сейчас, когда весь народ напрягает силы для уничтожения врага, мы прежде всего должны думать о том, чтобы на нас поменьше тратилось народных средств. В общем, вы меня понимаете, Сергей Павлович: бережливость — дело всего коллектива, а не только ваше, и борьбе за бережливость следует придать политический характер!

«А он прав, — с уважением подумал Боканов. — Я все к штрафам свел». Ему захотелось поделиться с начальником политотдела еще одним сомнением, которое давно не давало покоя.

— Раз уж мы заговорили, товарищ полковник, о комсомоле, окажу откровенно: по-моему, мы стали принимать в комсомол чуть ли не всех, огульно. А ведь это событие — прием в комсомол — должно быть очень значительным! У нас же получается так: четырнадцать лет исполнилось, — ну, значит, «вовлечем»…

— Присмотрюсь, — ответил Зорин. — Возможно, мы и принижаем это дело. Возможно… А все же ребята у нас хорошие!

— Ну, еще бы! — воскликнул Боканов, — вчера с Пашковым разговаривал. «Почему редко в училищную газету пишете?» — спрашиваю. Побагровел от возмущения: «Мою статью забраковал редактор Ковалев, — приписывает мне подхалимаж». Больше ничего узнать не смог. Спрашиваю Ковалева: «В чем дело, Володя, почему ты не поместил заметку Пашкова?» — «Да посудите сами, товарищ капитан, он ее начинает словами „К нам приехала для инспекторской поверки московская комиссия, — поэтому мы должны подтянуться…“ Это что же получается: „потемкинская деревня“?»

— Редактор, пожалуй, прав, — засмеялся Зорин. — Мне нравится в Ковалеве то, что он имеет собственное мнение. В конце прошлого учебного года — вас тогда еще не было у нас — отделение заартачилось, отказалось писать контрольную по английскому языку: «Нас не предупредили!» Так Ковалев пошел против всех — и переборол всех! Я тогда еще подумал: надо им внушить, что быть хорошим товарищем, это не значит идти на поводу у коллектива: «Как решат все, а мне безразлично». Очень хорошо, когда говорят: «Я глубоко убежден, я думаю так», — и умеют противиться течению, если оно сносит в сторону. — Зорин помолчал, пригладил рукой волосы. — Не кажется ли вам, Сергей Павлович, — спросил он Боканова, — что Ковалев за последнее время стал сдержаннее?

— Да, пожалуй, — согласился капитан, — но до настоящей сдержанности еще далеко. Недавно заходит он вечером в отделение капитана Беседы книгу свою взять у Максима Гурыбы. Вошел в класс шумно, не заметил, что капитан у окна стоит. «Гура, — кричит Максиму, — ко мне!» Алексея Николаевича покоробила эта бесцеремонность. «Кто вам нужен? Почему горланите?» А Ковалев, вместо того чтобы извиниться, объяснить, что не заметил офицера, самолюбиво ответил: «Только не вы. И я не горланю, а говорю…» Алексей Николаевич с трудом сдержал себя: «Выйдите из класса. Вы позорите честь мундира!» Я заметил в тот вечер, когда произошел этот случай, что Володя чем-то очень расстроен. После ужина ходит один по коридору, бледный, покусывает губы. Спрашиваю у него: «Что-нибудь произошло?» — «Голова болит»… Ночью он плохо спал. Утром приходит к Беседе, — мне потом об этом Алексей Николаевич рассказал, — дождался его у дверей класса: «Товарищ капитан, разрешите в присутствии отделения извиниться перед вами за грубость?» Беседа помедлил с ответом: «Разрешаю… Но не потому, что мне нужно ваше извинение, — младшие суворовцы должны услышать, что вы осуждаете свой поступок».

Боканов и Зорин остановились около перил лестницы на площадке фойе.

— Сергей Павлович! Мы из них, знаешь, каких коммунистов воспитаем? — негромко произнес Зорин, и его большое, суровое лицо преобразилось. — Ленин о таких в двадцатом году говорил!..

Они помолчали, думая об одном и том же — о будущем. Потом Зорин, словно одергивая себя и не желая поддаться размягчающей мечтательности, добавил:

— Но для этого надо работать очень много и очень вдумчиво!

Майор Тутукин быстрым, легким шагом спускался по лестнице училища. Труба только что возвестила окончание первого урока. Двери классов распахнулись, и коридоры наполнились топотом ног, детскими голосами, мельканием алых погон.

Увидев офицера, суворовцы останавливались на бегу, прижимали локти к туловищу и, поворачивая голову в сторону майора, звонко отбивали шаг по плитам гулкого коридора. Это они называли «рубить строевым» и считали особым военным шиком. Миновав офицера, ребята опять пускались в бег. Тутукин, отвечая на приветствия, думал удовлетворенно: «У Русанова нет такой четкости».

Один малыш поздно заметил майора и, растерявшись, невольно воскликнул:

— Ой, здравия желаю!

Тутукин неодобрительно посмотрел на него сквозь очки и прошел дальше, не ответив на приветствие. В зале своей роты Тутукин вошел в толпу почтительно расступившихся ребят. Он внимательно оглядел их и, хмурясь, проговорил:

— Я вижу, некоторые из вас уже успели сбить каблуки.

Те, кто чувствовал за собой вину, на всякий случай отступили в задний ряд.

— Вы посмотрите, — офицер сделал руками такое движение, словно раздвигал круг детей, — посмотрите, как аккуратно ношу я вещи. Этот китель мне сшили в армии два года назад, а он новехонький, не то, что гимнастерки у некоторых, — майор покосился на Авилкина.

Ребята оглядели китель Тутукина, плотно облегавший выпуклую, как у голубя, грудь командира роты, и, видно, остались довольны осмотром.

— Или, вот сапоги, — мне их выдали в армии тоже два года назад, а они целехоньки.

— Да еще как блестят! — восхищенно воскликнул Дадико, стоявший ближе других к майору.

— Да еще и блестят! — подтвердил майор.

Медленно, словно котята у мышиной норы, ребята стали ходить вокруг, выискивая хоть какой-нибудь изъян.

— Разрешите обратиться, товарищ майор, — сказал, наконец, Павлик Авилкин.

— Пожалуйста.

Указывая на очки майора с надломленным, но старательно перевязанным суровой ниткой ушком, Павлик спросил таким тоном, каким обычно произносят: «Ага, попался!»:

— А очки вам в каком году выдали?

Майор не успел ответить, потому что в это время к нему подошел старшина роты и, нарушив, к удивлению ребят, субординацию, прошептал что-то на ухо Тутукину. Командир роты побледнел и тихо спросил старшину:

— Когда?

— После завтрака, — ответил старшина, и они вместе пошли в ротную канцелярию.

Там старшина виновато сказал:

— Не ожидал от них этого, товарищ майор.

— Так Гурыба и Самсонов?

— Так точно, Гурыба и Самсонов! И куда они могли сбежать?

Тутукину почему-то припомнилась сцена, которую он видел в коридоре училища на днях. Максим стоял на плечах Самсонова и старательно вписывал запятую в плакат, хотя никакой нужды в запятой не было.

Офицер посмотрел в окно. На плацу училища суворовцы обучались верховой езде. Теперь Русанов наверняка будет объяснять этот побег порочностью педагогической системы командира пятой роты!

Тутукин хотел было вызвать капитана Беседу, у которого сегодня был выходной день, но раздумал и повернулся к старшине: