— Бросьте! Как девушка поведет себя, так и будет…

Спустились сумерки. В вагоне зажгли свет. За окном теперь мелькали темные стены деревьев, темное, в неярких звездах небо.

В соседнем купе заиграла гармонь.

Володю снова охватило щемящее чувство: жаль было расставаться с Сергеем Павловичем, навсегда ушло отрочество, как навсегда ушел и тот день, когда сдал последний экзамен на аттестат зрелости.

…Пожилой проводник, с седыми, торчащими щеточками усами, подметал пол. Поровнявшись с Володей, попросил:

— Подвинься, солдат.

Все невольно переглянулись. Эта, казалось бы, простая фраза поразила их. Да, они действительно солдаты, и теперь не вправе ждать снисхождения окружающих к их мальчишеству. Да, теперь их встречают «по одежке». А то, что они особые солдаты, пусть поймут из их поступков.

Приближался вокзал, Павлик невинным голосом, растягивая слова, сказал Геше:

— Солдат, возьми котелок, принеси кипяток!

Но никого эта шутка не рассмешила, все были сосредоточенны, серьезны.

…Ночью, когда в вагоне наступила сонная тишина, Владимир вышел в тамбур. Покачивало, словно на небольших волнах. Пахло краской. Он открыл дверь, и свежий ночной ветерок заиграл в волосах. Вдали промелькнули огни селения и скрылись за холмом.

Ленинград… Какой он? О городе-герое знал по книгам, картинам. С трудом верилось, что будет там жить, ходить по тем же камням, по которым шли к Зимнему красногвардейцы, стоять у Смольного… Какое счастье, что оказался в одном городе с Галинкой! Наверно, она уже принята в пединститут.

Она колебалась: на литературный или исторический факультет поступить? От литературного отпугивала мысль о тетрадях, которые придется вечно проверять. «Русисты — мученики!» — с тревогой и сочувствием говорила она ему и все же решила пойти на литературный.

Перед Володей возникло лицо Галинки, каким запомнилось при последней встрече, когда стояли над рекой, и такая огромная нежность охватила его, что Володя прикрыл глаза.

А поезд мчался, взбираясь на подъемы, грохоча по мосткам, грудью разрезая пахнущую осенними травами темноту.

На минуту остановился у какой-то маленькой станции. Владимир соскочил на землю. Взошла яркая луна. Гулко попыхивал паровоз. Из открытой двери маленького вокзала доносился голос диктора: «…В лагере империалистов продолжается гонка вооружений, военный психоз достигает чудовищных размеров… Кричат об атомной бомбе…».

«Не унимаются! — зло подумал Владимир. — Нервы наши проверяют…»

Пробил станционный колокол. Предупреждающе закричал паровоз. Сдвинулись с места колеса. Володя из озорства не сразу прыгнул в вагон — пошел рядом, потом ускорил шаг, побежал, держась рукой за поручни, и только, когда поезд стал набирать скорость, вскочил на ступеньку. «Как ужаснулась бы мама, увидя это!» Он улыбнулся, подставляя лицо ветру. Подумал: «Приеду, обязательно напишу ей». И, словно подбадривая, утешая мысленно, сказал: «Потерпи еще немного… Окончу училище, тебе станет легче!..»

К московскому вокзалу поезд подошел на рассвете. Сдав вещи в камеру хранения, курсанты пошли к центру города.

И вот в первых лучах осеннего солнца перед ними встала Москва.

Они шли, ошеломленные ее красотой и величием, шли табунком, стараясь держаться поближе к Боканову.

— Обратите внимание, — захлебываясь, говорил Пашков, — это высотная стройка… Вот повернем и выйдем к набережной Москвы-реки…

На Красной площади они остановились и несколько секунд стояли, как вкопанные.

— Мавзолей! — прошептал Владимир.

Утренний туман свежей краской покрыл башенки Кремля, булыжник мостовой. Солнце золотило шпили, стрелки часов над Спасскими воротами, играло на гранях рубиновых звезд. Площадь показалась меньше, чем они представляли ее, но впечатление у всех было такое, словно они уже бывали когда-то в этих дорогих сердцу местах.

Боканов решил на несколько часов задержаться в столице, поехать дальше вечерним поездом. «Первая встреча с Москвой должна остаться у них в памяти на всю жизнь», — подумал он.

Они долго ходили по городу, а потом стали в длинную очередь ко входу в Мавзолей. Узбеки в нарядных цветных одеждах, солдаты-пограничники в фуражках особого зеленого оттенка, старики и молодежь медленно, но непрерывно двигались к Мавзолею.

Когда Ковалев увидел профиль спокойно лежащего, словно на время уснувшего Ильича, волнение перехватило ему горло. Как загипнотизированный, шел он, не отрывая глаз от дорогого лица. За те секунды, что продолжался этот путь, перед Ковалевым возникли картины: битва коммунаров Парижа, штурм Зимнего, отец на горящем самолете, ринувшийся на таран, и он, Владимир, в дыму и пламени защищающий Родину… И как тогда, у знамени училища, вспыхивала, горела одна мысль: «Клянусь… до последнего вздоха… Клянусь!..»

На Кремлевской набережной Боканов обратил внимание, что Геннадий, нервничая, вертится около него.

— Товарищ майор, — наконец решился Пашков, — разрешите мне на два часа отлучиться… Домой заехать. Отец сейчас на даче. Электричкой за двадцать минут доеду!

— Не могу разрешить. Сопроводительные документы выписаны на всех, и если тебя задержит патруль, выйдет неприятность. Да и опоздать можешь к нашему поезду. Какими глазами тогда мне придется глядеть, докладывая начальнику пехотного училища, что, мол, одного утерял в пути?

— Патруль я обойду! Вы не беспокойтесь… и не опоздаю.

— Нельзя. Есть в армии такое слово, через него не переступишь, — категорически сказал Боканов, давая понять, что разговор окончен.

Но когда они вышли у Большого театра из автобуса, Сергей Павлович вдруг обнаружил, что Пашков исчез. Воспитатель помрачнел.

— Отстал, наверное, — сказал Снопков, но по тону его офицер понял, что Павлику известно, где его друг.

Боканова очень расстроил этот самовольный уход Пашкова. «Вот тебе и плоды воспитания! Самые тяжелые нарушения воинской дисциплины начинаются с таких „невинных“ ослушаний. А может быть, следует посмотреть на поступок Геннадия сквозь пальцы и пусть вспоминает о расставании с воспитателем добрым словом?»

Нет, Боканов не мог не придать значения этому случаю даже накануне разлуки, вернее, именно накануне разлуки.

Ему припомнился разговор с Геннадием в вагоне в прошлую ночь. Они вместе стояли в тамбуре.

— Сергей Павлович, — обратился юноша, и воспитатель понял, что Геннадию очень хочется пооткровенничать с ним, — почему ребята меня немного недолюбливают? Нет, это даже не то слово. Но как-то они между собой теплее, душевнее, чем со мной?

— А может быть, ты все это выдумал? — спросил Боканов.

— Нет. Я это чувствую. Но почему? Не понимаю!

Прельстившись вывеской «Пельменная», зашли пообедать, а после обеда пора уже было отправляться за вещами в камеру хранения. Чемодан Геннадия принес в вагон Павлик.

До отхода поезда оставалось несколько минут, когда появился Пашков.

— Отстал… как это у меня получилось? Сам не понимаю! — пробормотал он и начал рыться в своем чемодане.

Сергей Павлович молчал, даже не смотрел в его сторону. Пашков ждал выговора, и его особенно тяготило это молчание.

Только когда все улеглись спать, а Геннадий, долго ворочаясь, вздыхал на верхней полке, офицер, подойдя к нему, жестко сказал:

— Вот вы сами и ответили на вопрос: почему вас недолюбливают товарищи.

Геннадий быстро приподнялся на локте:

— Товарищ майор… это совсем другое… Мне надо было увидеть одну девушку… Я вам тогда, как близкому… А вы…

— Что — а вы! Хотите, чтобы завтра я отдельно представил вас генералу, как человека, на которого нельзя положиться?

Боканов резко повернулся и, не говоря больше ни слова, вышел из купе.

После солнечного юга небо над Ленинградом показалось особенно мрачным, неприветливым. Над городом навис синевато-серый туман, тучи запеленали город, и впечатление было такое, что именно заводские трубы и паровозные топки так безнадежно задымили небосвод.