«Дорогие друзья! — писали курсанты. — С радостью принимаем мы ваше предложение переписываться. Обещаем после каждого экзамена присылать вам свои итоги. Надеемся, что и вы будете держать нас в курсе событий. Спросите у Семена Герасимовича, какое решение мы приняли на одном из первых комсомольских собраний. Мы жили и живем дружно. Да и любимая присказка курсантов: „Армейская дружба укрепляет службу“. Помните об этом всегда! Желаем успеха Пете Самарцеву в изучении русского языка, Феде Атамееву — в овладении арифметикой, Алексею Скрипкину, как командиру, — большей требовательности к себе и подчиненным. Берегите честь родного училища!»

«Подписался и Геша», — удовлетворенно отметил Боканов.

Да, Пашков не только подписался, но, подписываясь, думал: «Жаль, не могу признаться Сергею Павловичу, что, кажется, извлек кое-какие уроки из всего, что было». И действительно, за последнее время Геннадий стал гораздо сдержаннее, исполнительнее. Его теперь раздражало, если кто-нибудь бубнил в строю, шел не в ногу, был нерасторопен. Очутившись в атмосфере непреклонных армейских порядков, Пашков, к большой своей радости, понял, что они по сердцу ему. «Сколько можно быть безответственным мальчишкой? — укорял он себя. — Что же мне, уподобляться Садовскому?» Геннадий уже не думал о том, что здесь «тот прав, у кого больше прав». Он решил, что некоторая огрубелость совершенно неизбежна там, где есть солдатский быт, и естественное в Суворовском училище было бы здесь смешно и неуместно.

Он часто вспоминал слова отца: «Если не будешь скромным, настоящим товарищем, ты потерян для меня…» И эти слова снова и снова заставляли его присматриваться к своим поступкам. Возвращаясь к случаю в Москве, Геннадий пришел к заключению, что Сергей Павлович обошелся с ним слишком снисходительно. «Вряд ли это было мне на пользу, — решил он, — когда я стану офицером, такие нарушения прощать не стану».

…Боканов вынул из конверта карточку: «ленинградцы» сфотографировались все вместе. Прошло немногим более двух месяцев, а как они изменились! Возмужали, казалось, даже выросли. Волевым и напряженным был взгляд серых глаз Владимира; огрубело лицо, запеклись губы у Семена; Павлик придал своей физиономии такую серьезность, на какую только был способен; даже Геша стал как-то взрослее, и в чертах его нежного лица, в глазах появилось новое выражение: такое бывает у человека, проделавшего нелегкий путь.

«Надо письмо передать по радио, а потом Атамееву, чтобы поместил в газете отделения», — подумал Боканов.

Федор был редактором стенгазеты и к своим полномочиям относился с сознанием высокой ответственности.

Кто-то осторожно постучал в дверь.

— Войдите! — разрешил Боканов.

На пороге появился Скрипкин. Достаточно было поглядеть на его удрученную физиономию, чтобы понять: у старшего отделения какая-то крупная неприятность.

— Разрешите обратиться? — со вздохом сказал он, отводя глаза.

— Да!

— Генерал у нас в отделении был… А в шкафу для книг… беспорядок…

Скрипкин опять вздохнул:

— Мне выговор.

— Плохо! — нахмурясь, заметил Боканов и встал. — Очень плохо!

Перед началом учебного года под актом приемки класса и его имущества подписался не только Боканов, но и Скрипкин, и все остальные.

— Упущение, — виновато посмотрел Скрипкин, — генерал говорит: «Я к вам еще зайду».

— Ну, вот что, унывать нам не к лицу. Надо порядок наводить.

— Надо! — согласился старший отделения. — Разрешите идти?

— Идите…

За то время, что Володя и Галинка были в Ленинграде, им удавалось встречаться лишь изредка: то Галинка с учащимися института уезжала на уборку картофеля, то у Владимира шла подготовка к октябрьскому параду. Но они ждали этих, встреч, как праздника.

…Володя поднялся по крутой лестнице студенческого общежития и попросил вахтера — пожилую женщину в бурках и стеганке — вызвать Галину Богачеву из двадцать восьмой комнаты.

— Да вы сами пройдите, — радушно предложила женщина, уже раньше приметившая этого высокого вежливого курсанта.

Разговор услышала пробегавшая мимо подружка Гали — большеглазая Катюша Круглова, и когда Ковалев подходил к двадцать восьмой комнате, за ее дверью поднялся переполох, визг. На пороге появилась Галинка и, прикрыв дверь, давая успокоиться начавшейся там суматохе, радостно протянула Володе руку:

— Здравствуй! Вот хорошо, что пришел!

На Галинке было шерстяное темное платье с небольшими кармашками и белоснежным кружевным воротничком, косы ее спускались на спину, и она выглядела школьницей. Может быть, именно потому, что Галинка была похожа на школьницу, Владимиру вспомнилось, как она дома сажала в ботик мохнатого щенка и он терпеливо выглядывал из своего убежища.

— Девчата, можно? — приоткрыла она дверь в комнату, но там опять поднялся шум:

— Нельзя!

— Минуточку!

— Займи разговором!

— Прибирают лишнее и красоту наводят, — смеясь, пояснила Галинка и вдруг, заметив его новехонькие погоны, воскликнула: — Тов-а-а-рищ сержант, поздравляю!

Наконец их впустили и, так как Володю здесь считали своим человеком, то немедленно начали ему рассказывать студенческие новости.

Говорили громко, все сразу, остря, перебивая друг друга, перескакивая с одной темы на другую.

— Тише, птичник! — прикрикнула на расшумевшихся девушек самая старшая из них — высокая, с правильными чертами лица и спокойными карими глазами под сросшимися бровями — Тамара Громова. Она училась на втором курсе исторического факультета, была отличницей, лучшей лыжницей института и среди студентов пользовалась большим авторитетом.

— Девчата, вы знаете, как по-чешски «любовь»? — неожиданно обратилась к своим подругам Катюша, и при этом глаза ее еще более округлились, а слегка стесанный носик приподнялся.

— Как?

— Откуда ты знаешь?

— Катенька начала изучать чешский язык именно с этого раздела…

— Не знаете? По-чешски «любовь» — «ласка»!

— Да ну?

— Подумать только!

— Красиво!

— Володя, ты теперь обращайся с Галинкой почтительнее — она у нас староста группы!

— Да ну, бросьте! — смутилась Галинка.

— Нет, почему же, земляк должен знать, с кем имеет дело!

Володя и Галинка решили пойти погулять.

Галинка уложила косы, надела пальто, и они вышли на улицу. Было около трех часов дня.

Много успели открыть Галинка и Володя в этом чудесном городе. И чем больше узнавали его, тем дороже и ближе он им становился. Они уже знали дома, где жили Герцен, Грибоедов, им дороги стали и «Аврора» на вечном причале, и липы, высаженные по набережной, и строптивые кони, рвущие удила, на Аничковом мосту, и все то, к чему так привыкли ленинградцы, и что пленяет воображение людей, приезжающих сюда издалека.

Это совместное «открытие города» еще более сближало их. Часами ходили они по старому кладбищу Невской лавры. Добро и мудро глядел на них, словно выйдя из камня, высокий Стасов в длинной подпоясанной рубахе и сапогах. Застыла, отведя назад мраморную руку, тоненькая, печальная Комиссаржевская. Низко склонились плакучие ивы в боткинской беседке.

Город был полон сюрпризов. Затаив дыхание, стояли они перед картинами в Русском музее, неожиданно обнаруживали в Академии художеств «Южный пейзаж» Васнецова и восторгались синевой гор, бирюзой моря, кудрявой зеленью склонов. Или «открывали» в домике Пушкина, на пианино, ноты «Канон» с музыкой Одоевского и Глинки, а на столе подарок Жуковского — его портрет с собственноручной подписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя», и не было конца-края радости, гордости, трепетному восторгу.

Сегодня они решили совершить дальнюю прогулку — к центральному парку. Погода была редкостная здесь — настоящая золотая осень. Они так соскучились друг по другу, им так хорошо было вместе, что хотелось без конца ходить, говорить. Галинка увлеченно рассказывала о лекциях, новых для нее предметах, о профессорах и товарищах.