Отец подошел к парте, откинул крышку, достал какой-то учебник сына и, пошатываясь, вышел из класса. Худые лопатки его резко выделялись под вылинявшей армейской гимнастеркой.

У гроба Васи, сменяя друг друга, несли караул суворовцы и воспитатели.

Офицеры понесли гроб к грузовику, покрытому коврами. Первая рота, с оружием, молчаливая и суровая, сопровождала тело. Когда отдавали прощальный салют, Боканов, стоя у могилы, вспомнил, как на фронте, в их части, свято соблюдалась традиция похорон товарищей, погибших в бою. Даже в тяжелые месяцы отступления, даже на виду у наседавшего противника! И это тоже придавало силы, укрепляло дружбу. «Эх, жаль Василька! Он был честным, исполнительным, сердечным!» Сергей Павлович опустил голову, чтобы не выдать своего горя.

Рядом с Бокановым стоял Ковалев. Владимир крепился, но спазмы душили его, судорожно билась жилка на горле, пальцы впились в карабин. «Прощай, дорогой Василий, ты был хорошим товарищем, и, поверь, мы будем между собой еще дружнее, сохраним о тебе светлую память». Комья земли полетели в могилу.

И действительно, подобно тому как в хорошей семье при потере любимого человека оставшиеся делаются еще ближе, еще дружнее, смерть Васи Лыкова сплотила всех еще больше.

Учебный год начался необычно. Шутка сказать, впервые в истории Суворовского училища появились выпускники!

Выпускник! Это звучит внушительно. К нему особое отношение офицеров, товарищей из других рот. Ему предстоит сдавать экзамен на аттестат зрелости — утвердить «марку училища». Ему разрешено носить прическу, он получил право водить автомобиль, проходит стажировку в командовании взводом (так теперь называлось отделение), в парадах участвует с оружием, а уходя в город в отпуск, подвешивает к поясу штык в чехле и может возвращаться к двенадцати часам ночи.

Гербова генерал назначил старшиной роты и присвоил ему звание вице-старшины. Ковалев и Сурков стали командирами отделений. Командиры получили права, предусмотренные дисциплинарным Уставом Советской Армии. Круглосуточный наряд по роте несли теперь выпускники.

Обязанность дежурившего отвечать после суточного наряда пропущенный урок, словно и не пропускал его, усиленная тренировка в стрельбе, дополнительные занятия по физкультуре и многое другое воспринималось выпускниками не как обременительная выдумка начальства, а как необходимость. В их отношении к новым серьезным обязанностям чувствовался даже задор: чем труднее и суровее служба, тем лучше! Не неженками растем — сталинскими солдатами!

И по десяткам примет — по тому, что за малейшую провинность строго взыскивают, что утром на подъем дают считанные минуты и в любую погоду делай зарядку на плацу, по тому, что научились «по-курсантски» временно прикреплять спичкой оторванную пуговицу мундира — по всему этому чувствовалось: приближается офицерское училище. Скоро-скоро вместо алых погон лягут на плечи курсантские, а они потяжелей.

Выпускник! Особая пора, когда ты еще здесь, в Суворовском, и уже не здесь. И сразу повзрослел, как в семье старший брат, что собирается в отлет.

А в сущности — ребятня! Не успел генерал дать разрешение отращивать волосы, как мгновенно у всех появились расчески (запаслись раньше), и несчастные, многострадальные «ежики» волос потеряли покой. Их прилизывали, завязывали на ночь, смачивали водой, прижимали ладонями. Их заставляли лечь, а они непокорно торчали кустиками в разные стороны, принося огорчения.

По нескольку раз на день ребята бегали в мастерскую на примерку нового курсантского обмундирования и сшитых по ноге сапог. Не задумываясь о будущих походах, просили:

— Сапоги, пожалуйста, сделайте, как у нашего командира роты! Знаете: носок уточкой.

Галифе были синие, ладно сидела зеленая суконная гимнастерка, а пилотка, сдвинутая набекрень, делала похожим на летчика.

Подполковник Русанов устроил смотр выпускников, одетых в курсантскую форму. Потом эту форму спрятали до лета, до тех пор, когда будут сданы все экзамены. А их одиннадцать. Шутка сказать!

На собрании сами решили проводить товарищеские диктанты, помогать друг другу, составлять «личные планы» на каждую неделю: по средам весь день, а в остальные дни в обеденный час говорить только по-английски. Все в отделении Боканова довольно свободно владели английским языком. Сказались и тщательность преподавания, и то, что Сергей Павлович знал этот язык, и устройство вечеров иностранного языка, выпуск специальных газет. Чтобы заинтересовать ребят, Нина Осиповна привезла с собой еще в лагеря пишущую машинку с латинским шрифтом, обучала печатать на ней. «В жизни все может пригодиться», — многозначительно говорила она. Очередь желающих выстраивалась вокруг счастливца, отстукивающего двумя пальцами по клавишам.

Ковалев взялся помогать Гербову и Братушкину по алгебре, Сурков составлял «минированные» диктанты для Павла Снопкова.

В редкие свободные минуты, чаще всего поздно ночью, перед сном, вспыхивали споры: в какой род войск идти?

Владимир горячо отстаивал пехоту:

— Общевойсковой командир должен быть всесторонне развитым, чтобы овладеть сталинским искусством побеждать…

Семен рассудительно доказывал:

— Армии завтра будут на автомобилях.

Савва мечтал попасть в артиллерийское училище:

— Без артиллерии мы не выиграли бы войну…

Многие предприняли уже «дальнюю разведку» — послали запросы в офицерские училища и получили оттуда письма. Думали не о том, что выгоднее, а о том, где смогут принести больше пользы. Спорам не было конца, и они как-то приподнимали, волновали.

Все вокруг напоминало о приближении решающих дней: заголовки в ротной газете, выступление по радио Гербова «Как мы готовимся к экзаменам», Доска почета в читальном зале с фотографиями отличников, — ряды их множились.

Очень важно было взять как следует старт. И офицеры старались поддержать это стремительное движение рассказами о том, как сами когда-то готовились к экзаменам, организацией встреч с выпускниками школ и студентами вузов, подбадривали робких и неуверенных: «Напряги силы, все будет хорошо!»

В небольшой комнате отдыха офицеров по совету полковника Белова комсомольское бюро созвало «слет передовиков учебы». Было уютно, весело и просто. Пили чай, ели торт с надписью «Отличникам первой роты», слушали патефон. Потом начали делиться опытом подготовки к экзаменам.

Андрей Сурков, немного похудевший за последние месяцы, возмужавший, говорил баском:

— Думаю, половина успеха в правильной организации труда. Я, например, сначала готовлю легкие предметы, стараюсь перемежать науки точные с гуманитарными. После напряженной умственной работы физкультурой сбрасываю усталость.

Присутствие Пашкова несколько нарушало общий тон беседы. Вопрос о том, приглашать ли его на слет, вызвал ожесточенные споры. На днях предстоял разбор его «персонального дела» на комсомольском собрании, и самые непримиримые члены бюро категорически возражали против его присутствия на слете. «Мы с ним встретимся в иной обстановке», — многозначительно обещали они. Другие же считали, что раз у Пашкова только четверки и пятерки — значит, он вправе быть здесь. И так как Боканов тоже поддержал это мнение, Геннадия пригласили.

Он пришел хмурый, замкнутый, весь вечер нервно постукивал чайной ложечкой о стол, не поднимая глаз от скатерти. Соседи отодвинулись от него, и создалось впечатление, что он сидит отдельно, на отшибе, исполняя какую-то мучительную, но необходимую для него самого обязанность.

Боканову очень хотелось хоть словом поддержать и приблизить Геннадия, но он знал, что сейчас это неуместно и может только повредить.

О Пашкове словно забыли, и дружное веселье заплескалось остротами, смехом и песнями. В ту минуту, когда Виктор Николаевич запел: «Легко на сердце от песни веселой», а хор подхватил напев, в комнату вошел, слегка прихрамывая, генерал Полуэктов.

Все радостно вскочили, задвигали стульями — каждому хотелось, чтобы начальник училища сел рядом с ним.