Было тихо. Только иногда в лесу звонко насвистывала синица, да над землей плыл ровный гул далекой молотилки.

Федя положил позади себя карту и терпеливо стал выжидать, пока дед раскурит свою «козью ножку», из которой повалил дым, как из самоварной трубы.

«Надо тоже закурить… для более близкого знакомства», — подумал Федя.

— Разрешите обратиться? — вежливо сказал он.

— Кто ж тебе мешает, обращайся, — польщенно откликнулся дед.

— Разрешите закурить?

Дед с удивлением посмотрел на худенького мальчика. У него были темные, очень серьезные глаза, плотно сжатые губы. Когда он снял фуражку, то на стриженой голове оказалось светлое пятнышко, словно выжженное солнцем.

Дед хотел было отчитать мальца за озорство, но, еще раз внимательно посмотрев на его неулыбчивое лицо, понял, что мальчик, видно, участвует в какой-то игре, вон и карта у него, а курить просит для большей важности. Хитро прищурив глаза, дед протянул кисет:

— Попробуйте, товарищ военный.

Федя несколько раз неудачно свертывал закрутку, обильно смачивал ее слюной, — бумага то там, то здесь расползалась, — наконец, с горем пополам, задымил.

Да, нелегко быть разведчиком! Самосад оказался такой дьявольской силы, так першил в горле, выдавливал такие слезы, что Федя, после двух затяжек, деликатно положил дымящуюся закрутку на пенек, возле топора.

— Хорош табачок? — полюбопытствовал дед, будто не заметил ни кашля, ни слез, текущих по лицу курильщика.

— Силен! — баском ответил Федя и, решив, что теперь пора приступить к сбору сведений, начал выспрашивать: куда ведет дорога за полянкой, где МТС и есть ли брод через речку?

Федя потянулся за картой, чтобы свериться с ней, но рука нащупала только траву. Разведчик быстро повернулся и вскочил, как ужаленный. Карты не было. Карта, на которой значилось «Секретно», исчезла! Что за наважденье? Он побледнел и в первое мгновенье не мог выговорить ни слова.

— Дедушка, — наконец, как мог спокойнее произнес Федя, но голос его жалобно дрогнул, — вы мою карту не видели?

— Я так подозреваю, — знающе посмотрел дед из-под дремучих бровей, — не прокурил ли ты ее? Лишним-то делом заниматься не положено…

Разведчик беспомощно огляделся по сторонам и вдруг заметил за кустами белую козу, мирно доедавшую его карту. В три прыжка он был возле нее, но поздно! В руках Феди оказался только клочок бумаги с надписью: «…кретно».

…Вечером на разборе ученья майор Боканов, осуждающе глядя на готового провалиться сквозь землю Атамеева, сказал:

— А у нашего командира разведки… коза карту съела. Счастье еще, что он хотя обрывок принес, а то можно было бы предположить, что карта попала в неприятельские руки.

После этого, в какой бы роте ни появился Федя, о нем говорили: «Это тот разведчик, у которого коза карту съела».

Но так продолжалось лишь два дня, а на третий Атамеев все же доказал, какой он в действительности разведчик.

Ночью он два часа пробирался сквозь камыши и на рассвете, усталый, в ссадинах, очутился у западной окраины села, где в доме с синими ставнями расположился командующий «неприятельскими войсками» полковник Штыров, недавно назначенный заместителем начальника училища по строевой части.

Первые лучи солнца окрасили небо в розоватый цвет. Стояла такая тишина, что Феде чудилось: он один во всем селе. Только временами лениво и громко перекликались птицы, их щебет казался гулким.

Разведчик перелез через высокий забор, прижимаясь к мокрой пахучей траве, миновал часового, подполз к открытому окну и приподнял голову.

Широкоплечий, по пояс обнаженный полковник Штыров стоял посреди комнаты и умывался. Его связной — суворовец из первой роты — лил ему на руки воду из кувшина. Полковник мылил бритую голову и громко отдувался, его загорелая спина, сильные руки играли мускулами.

Федя дрожащими пальцами стиснул еловую шишку (по условиям игры она заменяла гранату) и, прицелившись, ловко запустил ее в «неприятельского» командира. Шишка шлепнулась о мокрую спину, сам же разведчик в ожидании воображаемого взрыва плашмя упал на землю, — чтобы «осколки» не поранили его.

Но вместо взрыва из комнаты раздался голос возмущенного полковника:

— Кто там забавляется? — офицер решил, что кто-то непочтительно шутит с ним.

Федя снова приподнялся, изогнулся и метнул вторую «гранату». Она угодила в таз с водой.

— Да что это такое! — закричал Штыров и с полотенцем в руках выскочил на крыльцо, сопровождаемый связным. Капельки воды блестели на литой груди полковника.

— Я уничтожил штаб! Я уничтожил штаб! — торжествующе стал выкрикивать Федя и заплясал от радости дикий танец.

Только теперь Штыров понял, какую оплошность он допустил, забыв об этом условии игры.

Первым побуждением его было как-то выпутаться.

— Взять в плен! — указывая связному на Атамеева, грозно приказал он.

Высокий паренек набросился на Федю, тот барахтался, сопротивлялся, но силы были слишком неравны, и вот, со скрученными за спиной руками, он стоит перед полковником. Глаза Феди сверкают гневом, он задыхается от возмущения и оскорбления.

— Товарищ полковник… прямое попадание… и вы, и он… — с негодованием кивает головой Федя в сторону связного, и глаза его снова мечут молнии.

Полковник старается подыскать какое-то объяснение:

— Видишь ли, ты полз через минное поле и давно взорвался…

— Да нет же, нет! — страстно протестует Атамеев, — я легкий и не взорвался!

Федя смотрит на Штырова с такой верой в его справедливость, с такой убежденностью, что правда непременно восторжествует, что полковник чувствует себя на редкость неловко. Желание как-то выйти из неприятного положения борется в нем с сознанием правоты этого бесстрашного мальчишки, стоящего перед ним.

— Гм… гм… — произносит наконец полковниц Штыров и, обращаясь к связному, решительно приказывает: — Развяжите разведчика, он прав.

Начальник училища, узнав обо всем этом, приказал сфотографировать Атамеева у развернутого знамени училища. На обороте карточки он написал: «Смелость украшает человека», — и подписался: «Генерал Полуэктов».

Был на исходе уже третий месяц пребывания курсантов в лагерях. По всем расчетам скоро предстояли заключительные учения. О дне выхода никто из курсантов, конечно, не знал, но почти каждый чувствовал, что это должно произойти, если не завтра, то в крайнем случае, послезавтра.

Об этом догадывались по той сосредоточенности, с которой шоферы осматривали и ремонтировали машины, по тому, что каптенармус запасся подменными сапогами, а около походной кухни хлопотал сам начальник продовольственно-фуражного снабжения, грузный подполковник Галкин.

И каждый курсант, сам для себя, устраивал еще какой-то внутренний смотр: готов ли к этому решающему ученью, к испытанию выносливости, силы воли?

По роте дневалил Снопков, когда на рассвете в телефонной трубке раздался отрывистый, резкий, как оклик, сигнал: «Ураган!» В трубке что-то заклокотало, и тот же приказывающий голос повторил: «Ураган!»

Снопков быстро положил трубку, зычным голос разрубил тишину:

— Рота, подъем! Тревога!

Лагерь мгновенно наполнился шумом.

Геннадий, лихорадочно схватив гимнастерку, стал продевать ноги в рукава, но, спохватившись, устыдился и заставил себя действовать спокойнее. Вскоре он уже мчался, на ходу удобнее прилаживая противогаз.

На поляне сердито ворчали моторы автомашин. Раздавалась команда:

— Рота, в линию взводных колонн по четыре — становись!

Ковалев — он был теперь помощником командира взвода — еще раз проверил: все ли его подразделение на месте, все ли в порядке?

Начальник училища в окружении большой группы офицеров-«посредников» стоял несколько поодаль, под деревом, и казался сейчас курсантам особенно строгим.

К взводу Ковалева подошел майор Демин.

— Ну как? — в голосе майора слышались подбадривающие нотки, и курсанты почувствовали себя увереннее, но ответить не успели, потому что пронесся шепот: