Володе и приятно было, что Илюша, ни слова не сказав ему, переписал из альманаха первой роты стихотворение и выучил его, но вместе с тем Ковалев чувствовал неловкость: Сергей Павлович, чего доброго, мог подумать, что он гонится за известностью. А это неверно: когда пишешь стихи, стремишься только к одному — выразить чувства, теснящиеся в груди, излить то, что волнует.

— Неплохое стихотворение, — одобрительно сказал Боканов, — но, знаешь, Володя: надо упорно искать свои краски, детали, работать над каждой строкой. «Услышим — запишем» — это слабо. Ты не бросай писать, и когда офицером станешь.

— Ни за что! — горячо воскликнул Володя. — Сначала мне казалось: может быть, я, как дилетант, разбрасываюсь: увлекался театром, потом поэзией, затем боксом. У Герцена где-то сказано: «Дилетанты — люди предисловия, заглавного листа». Это верно. Но раз ясна главная цель — стать офицером, все остальное только поможет прийти к этой цели, а меня обогатит.

Илюша и Павлик примолкли, внимательно слушая Ковалева.

— Я когда-нибудь напишу поэму о нашем училище, о дружбе, об офицерах! — невольно вырвалось у Володи сокровенное, и глаза его взволнованно заблестели. — Обязательно напишу!

Проводив гостей, Сергей Павлович подсел к столу, чтобы записать мысли, вызванные приходом ребят.

Он не мог ошибиться, — это было совершенно очевидно: среди суворовцев расцветало братство, о котором воспитатели мечтали все эти годы, которое любовно и терпеливо, изо дня в день выращивали.

И дружба росла, наливалась силами, превращалась в драгоценную основу жизни училища. Ради этого стоило отдавать всего себя работе.

От Боканова Володя пошел к Галинке. И как это обычно бывает, встреча оказалась не такой, какую рисовал он в своем воображении, а гораздо лучше.

Галинка стирала. Днем она тоже участвовала в субботнике и поэтому так поздно затеяла стирку. Девушка за лето стала совсем смуглой, загорелой. Косы, по-новому уложенные венчиком вокруг головы, делали ее старше. Увидя Володю, Галинка радостно улыбнулась, тыльной стороной ладони убрала завиток волос со лба и вытерла руки о фартук. «Нет, она не сердится на меня за письмо!» — промелькнуло у него в голове. Девушка быстро опустила глаза, но, стараясь преодолеть смущение, снова подняла их. Перед Ковалевым стояла новая Галинка — во сто крат лучше и дороже прежней.

И о чем бы они в этот вечер ни говорили: о книгах, которые прочли во время каникул, о новых пьесах, что видели, — в каждом слове слышалось: «Как скучно было без тебя! Но теперь наша дружба будет еще крепче».

Володя почему-то вспомнил разговор с матерью на диване и подумал: «Сегодня же напишу ей…»

— Жаль, что ты не знаешь мою маму, вот посмотри, какая она, — и, бережно достав небольшую карточку, он передал ее Галинке.

Самые древние старики в городе не помнили, чтобы когда-нибудь в середине октября было такое обледенение. Дождь шел два дня, потом ударил мороз, и все деревья стали похожи на плакучие ивы. Гибкие ветви, еще зеленые, но в ледяной корке, лежали на земле, и улицы вдруг сделались светлыми, а тротуары исчезли — их загородила обледенелая чащоба. Непокорные деревья раскалывались с громким треском, падали с вывернутыми корнями.

На училищный сад тяжело было глядеть. Он припал к земле, стеклянно звеня сосульками, толстые стволы старчески поскрипывали.

А дождь все лил и лил, обрывая провода, покрывая глазурью дома и заборы.

После уроков Володя писал сочинение по литературе. Он выбрал тему: «И Русь уже не та, и мы уже не те», — и с увлечением набрасывал черновик.

«Да, мы новые люди! Задачи нашего народа мы считаем своими личными задачами. Мы будем жить по Кошевому. В наши руки передают знамя, которое мы принесем в коммунизм. Так будем же бороться и побеждать!»

В тот момент, когда Володя, закончив набросок сочинения, подошел к высокому окну класса, из-за синих туч выглянуло солнце и сад вспыхнул, ослепительно заблестев, как огромная хрустальная ваза. Ковалев залюбовался. То там, то здесь светились синие, зеленые, ярко-желтые огоньки — отсветы заходящего солнца. Сад оттаивал, отогревался… Володя решил выйти во двор немного размяться, прежде чем переписывать сочинение начисто. Мимоходом он заглянул в музыкальную комнату, немного поиграл, но сегодня не получалось — тянуло на воздух.

По широкой асфальтовой дорожке, пересекающей двор, шел Боканов.

— Решил проветриться, — общительно сказал ему Володя.

Он прошел было мимо воспитателя, но возвратился и, немного смущаясь, предложил:

— Если хотите… Я могу дать вам свой дневник…

Однажды Боканов сказал в классе, что ему было бы очень полезно прочитать чей-нибудь дневник.

— Я давно забыл, о чем думают и мечтают в восемнадцать лет, — признался он тогда.

Доверчивость Ковалева глубоко тронула Сергея Павловича.

— Спасибо, — от души поблагодарил он и улыбнулся открытой, словно распахивающей сердце, улыбкой, которая всегда располагала Володю к воспитателю.

— Я сейчас принесу, — быстро сказал Ковалев и побежал в корпус. Вскоре он возвратился. Передавая Сергею Павловичу завернутую тетрадь, смущенно предупредил:

— Может, там ошибки… Или мысли глупые… Вы учтите, что для себя писал… не рассчитывал…

— Ничего, ничего, — успокоил Боканов. — Для меня ведь главное — яснее представить ваш внутренний мир. Я сегодня вечером прочту, а завтра возвращу и, можешь быть уверен, — никому ни слова!

После этого разговора Боканов в три часа слушал затянувшуюся лекцию «О половом воспитании». Начальник санчасти полковник Райский подготовился плохо и несвязно бубнил с трибуны что-то об истории полового вопроса, о греках и арабах, глушил, по своему обыкновению, латынью.

«Ерунда какая-то получается, — злился Сергей Павлович. — Устраиваем бесчисленные собрания, совещания, обсуждаем, „как лучше воспитывать“, и не можем заняться по-настоящему этим самым воспитанием, потому что… сверх меры заседаем». Он нетерпеливо заглядывал в полученную от Ковалева тетрадь, выхватывал из нее отдельные места.

Домой Боканов пришел к десяти часам вечера. После чая, приготовив конспект завтрашнего урока, — предстояло изучение материальной части ручного пулемета, — он смог, наконец, приняться за чтение дневника.

«Армия стала моей семьей, — читал воспитатель. — Никакой другой жизни я не хочу. Горжусь тем, что мне предстоит служить в самой лучшей в мире армии, о грудь которой разбилась черная волна фашизма. Я твердо решил быть пехотным офицером. Конечно, мечтаешь о подвигах летчиков, о героизме разведчиков, но, трезво говоря, царица-то полей — пехота. Ей, правда, трудно приходится, но кому на войне легко? Надо стать именно пехотным офицером. Я пришел к этому убеждению сравнительно недавно. У нас в училище была встреча с Героем Советского Союза полковником Румянцевым. Он рассказывал много интересного, и я подумал: „Общевойсковик должен быть самым культурным офицером, он не может довольствоваться узкой специальностью. Будет трудно? Что ж, чем труднее, тем интереснее“. Хочется не механически воспринимать военную науку, а двигать ее вперед, сказать новое слово в технике. Наши вожди революции в восемнадцать-двадцать лет уже совершали замечательные дела, и нас они учат: смело идите вперед, штурмуйте науку, берите ее крепости».

«Меня задержал патруль городского комендантского надзора за то, что я не поприветствовал сержанта. Двое автоматчиков повели меня в комендатуру. Вдруг навстречу наш капитан. Я рванулся к нему, как к защитнику, чтобы он вызволил. Стал объяснять:

— Я шел… сержанта не заметил…

Капитан, выслушав, сказал, обращаясь к бойцам:

— Выполняйте свой долг.

Вот не ожидал от него такой черствости!»

На полях приписка: «Остыл и понял — правильно!»

Боканов добродушно усмехнулся, подумал: «Точно так же поступил бы я и с родным сыном и ему потом не признался бы, что звонил в комендатуру и просил „внушить и отпустить“».