Девушки поговорили о том, как удобнее и дешевле: завтракать ли в столовой или здесь? Прикинули, сколько можно тратить в месяц на театры, и Тамара неожиданно сообщила:

— Семен сегодня заходил — приглашал в театр… Ну чего бы я, вдруг, пошла с ним? — Она помолчала и откровенно призналась… — А потом, когда ушел, пожалела, что отказалась… Он такой простой!

— Сема замечательный! — воскликнула Галинка. — Ты в этом убедишься сама… Знаешь, Тома, я заметила: самые хорошие люди получаются из тех, у кого было нелегкое детство. Такие особенно ценят и труд, и дружбу…

— Это не всегда так, — возразила Громова, — дело, наверно, в том, какие родители, товарищи, воспитатели.

Она отложила шитье, подошла к своей тумбочке, достала фотографию и принесла ее. С карточки глядел морской офицер с такими же, как у Тамары, полными губами, густыми, сросшимися на переносице бровями, с Золотой Звездочкой на груди.

— Брат мой старший, — пояснила Громова. — Детство у него вовсе не было тяжелым. А таким стал, я думаю, потому, что семья у нас дружная, заботливая. Папа всегда для нас время находил.

— А кто твой папа?

— Механик. На заводе, — и, вдруг мягко спросила, глядя на Галинку большими карими глазами: — Ты Володю очень любишь?

От неожиданности Галинка вспыхнула, на секунду растерялась, припала щекой к плечу подруги. Не поднимая головы, прошептала, будто боялась, что еще кто-то услышит:

— Очень…

И, выпрямившись, умоляюще глядя на Тамару, попросила:

— Только не надо об этом… не могу…

— Наверно, так и должно быть, — задумчиво сказала Тамара.

Майор Демин засиделся в роте. Давно пора бы отправиться домой, — там заждались, — но ему хотелось закончить работу, и он дочитывал конспекты командиров взводов.

Мысль опять и опять возвращалась к Садовскому: нет, он не безнадежен. Из этого парня может получиться толк. Но побольше требовательности и поменьше душещипательных бесед.

В юности, еще до того, как поступить в пехотное училище, Демин закончил педагогический техникум и полтора года учительствовал.

Наверно каждый, кто хотя бы ненадолго, по-серьезному и любовно соприкасался со школой, навсегда сохраняет привязанность к ней, а в своем характере что-то от учителя. Это не стирается ни годами, ни новым положением человека, проявляется в его подходе к людям, в остром интересе к школьным делам, к педагогической литературе, во множестве мелких примет.

В войну Демину пришлось многое пережить. Он потерял жену и дочь, он видел героизм и трусость, несгибаемую волю и расслабленный дух и пришел к твердому выводу: во имя любви к людям, именно ради этой любви, надо от людей требовать как можно больше, гораздо больше, чем мы подчас это делаем.

Его приемный сын учился в седьмом классе, и Александр Иванович, часто бывая в школе, ясно видел ее недуги.

Он видел и распоясавшихся юнцов, не признающих ничьих авторитетов, с ухмылочкой заявляющих учителям: «Вы нас перевоспитайте»; и добреньких воспитателей, демагогическим заигрыванием порождающих хулиганов, и ту часть молодежи, что считает: все для них и ничего от них.

И Демин решил суровостью требований бороться с распущенностью, бездумностью.

Он видел: воспитание подчас носит комнатный, вялый характер словесных внушений, когда воспринимается лишь сумма правильных положений, на деле часто легко нарушаемых. В этом воспитании не хватало действенности, надо было упражнять в волевых поступках, растить людей, которых трудности привлекают, а не устрашают, для которых долг — не книжная формула, а внутренняя потребность.

Майор встал, положил в полевую сумку тетради. Посмотрел на ручные часы: было около девяти часов вечера.

— Пора и честь знать! — Он надел шинель. — Надо посоветовать сержанту Ковалеву: Садовский Садовским, а отделение из поля зрения все же не упускать. — Он вспомнил разговор с генералом Агашевым: «Командирству надо учить». — Да, конечно, надо.

Демин выглянул в коридор, приказал дневальному:

— Пришлите ко мне курсанта Садовского!

Олега разыскали в читальном зале. Доложив о приходе, он вытянулся со скучающим видом. Демин нахмурился:

— Ваши опасения излишни. Я вызвал вас не для очередного внушения. Их было достаточно. Мне хочется просто, по-человечески, предупредить вас о большой опасности: вы накануне отчисления из училища.

Лицо Садовского стало растерянным.

— Скажу более: глубоко убежден, что слабовольные люди офицерскому корпусу не нужны, и, если вы не найдете в себе силы круто повернуть, я первый буду настаивать на вашем отчислении.

«Резко? — подумал майор, когда Садовский ушел, — может быть… Но зачем подыскивать „обтекаемые“ формы, если должна быть высказана суровая правда?»

Олег шел от Демина, мрачно сдвинув брови. «Куда же я денусь, если это произойдет? В вуз? Но мне страстно хочется стать офицером, только офицером! Ничего иного я не представляю, и разве вина моя, а не беда, этот дурацкий характер? Неужели я действительно безволен и не переборю себя?»

Еще в Суворовском его попытки сделаться лучше проваливались чаще всего потому, что не находили поддержки друзей.

Собственно, их у него тогда и не было. Сам отпугнул, оттолкнул от себя. Позже его «поучали», «прорабатывали», увещевали, и это тоже оказалось не тем, что могло его изменить.

Здесь, в пехотном училище, он ощутил совершенно новую для него атмосферу нетерпимости к проступкам, суровую, но заинтересованную требовательность офицеров. И отношение к нему Ковалева, товарищей, и этот разговор сейчас с Деминым, и фраза Копанева, к которой Олег часто возвращался мыслью: «Много болтаешь о чести, мало делаешь для нее» — все это встряхивало его решительно и беспощадно. Перед ним словно бы все время ставили вопрос: «Неужели ты не понимаешь, что жизнь, эта новая для тебя жизнь, требует и тебя нового? Не сможешь — убирайся вон!»

«Да неужто Копанев, — с горечью думал сейчас Олег, — яснее меня представляет смысл жизни, станет офицером лучшим, чем я?»

«А почему бы и нет? — отвечал ему внутренний голос, — и станет. У него есть сдержанность, исполнительность, развито чувство чести, то, чего нет у тебя».

«Ну, это слишком! Честью я дорожу… Но надо перебороть себя…»

Он чувствовал, что здесь готовы были поддержать его и поддерживали, но с беспощадной ясностью давали понять: «Никто не собирается уговаривать тебя, хороводить вокруг тебя, хочешь быть офицером — избавляйся от того, что мешает им стать, не избавишься — пеняй на себя. Мы же охотно придем тебе на помощь требовательностью. И чем больше мы будем уважать тебя, верить в тебя, тем выше будет эта требовательность».

Около спальни Олега догнал Геннадий Пашков. Он возвращался из города, с именин знакомой девушки, был в превосходном настроении и полон желания делать добро окружающим.

— Как живем, старик? — хлопнул он по плечу Садовского, но, заметив его сумрачное лицо, остановился, переменил тон: — Я тебя, Олег, хорошо понимаю…

Геннадий оглянулся: нет ли свидетелей? Он хотя и симпатизировал Олегу, но в душе считал себя человеком более волевым, сумевшим преодолеть то, что Садовскому не под силу.

— Понимаю, может быть, больше, чем кто-либо другой! И поверь моему личному опыту, все эти наши штучки могут закончиться весьма прискорбно. Надо приучить себя к дисциплине. Иначе нет военного!

— Не больно-то у тебя самого получается!

— Что ж, ты прав, — не обижаясь, снисходительно согласился Геша, — но получится!

— Постарайся, — буркнул Садовский. На душе у него стало еще тяжелее.

Дежуря по Суворовскому училищу, Боканов перед подъемом пришел во вторую роту.

У тумбочки дневального стоял Авилкин. Лицо его побледнело от бессонницы, а глазки под рыжими ресницами слипались и блестели тускло.

— Товарищ майор! — начал было рапорт Авилкин, но Боканов остановил:

— Не надо, — и посмотрел с веселой пытливостью.