В общем и у отделения, и у Беседы имелось вполне достаточно оснований для недовольства Авилкиным.

Но вот подоспела неожиданная помощь. Пришло письмо от председателя колхоза, в котором работала бабушка Авилкина.

Бабушку Павлик любил самозабвенно. Ее, единственного родного человека, он пуще всего боялся огорчить. На каникулах Павлик изо всех сил старался помогать ей. Обычно непоседливый, нетерпеливый, дома он льнул к бабушке, мог часами просиживать около нее на невысокой скамеечке, помогая в работе и рассказывая об училище, о генерале, о своих похождениях — всегда возвышенных и героических.

Однажды Павлик, узнав, что капитан Беседа собирается послать бабушке письмо, которое могло только огорчить ее, стал умолять воспитателя:

— Товарищ капитан, вы меня лучше в город не пускайте! Товарищ капитан, лучше наряд вне очереди дайте! — Он так смотрел на Алексея Николаевича, что капитан сказал: «Повременю».

Но за дело взялось комсомольское бюро первой роты. Авилкина вызвали на бюро и потребовали от него не подводить училище. Когда же и это не помогло, то по совету Боканова поручили Владимиру написать письмо в правление колхоза того села, откуда приехал Авилкин. И вот теперь Павлику писал сам председатель колхоза «Путь Ильича» — Афанасий Лукич Севастьянов, прославленный партизан отряда, которым командовал погибший отец Авилкина.

«Что же ты нас подводишь? — писал Севастьянов. — Какими глазами глядеть будешь, когда на каникулы приедешь? Ты, может, считаешь, хорошо или плохо учиться — это только твое дело? Заблуждение. Наше это дело, всенародное.

Весь мир смотрит, как мы работаем, какие у нас успехи! Учти это и поступай государственно. Бабушка твоя, хотя ей уже шестьдесят три года, заслужила звание Героя Социалистического Труда, а ты с ней не считаешься! Думаешь, ей приятно, когда люди спрашивают: „Как внучек учится?“ — отвечать: „Плохо… безответственный он“.

Слушай, Павел, наказ всего колхоза: немедля выступи там у вас по радио перед всем училищем и скажи: „Даю слово сына геройского партизана Анатолия Ивановича Авилкина, что буду по-советски относиться к своему долгу“. Когда это слово дашь, напиши нам и, смотри, сдержи его. Не сдержишь — не являйся в село… И бабушка, всеми уважаемая Евдокия Петровна, писать тебе не станет, позорно и горько ей за тебя».

Ковалев не успел еще поставить на место бачок, когда услышал голос диктора училища Павлика Снопкова.

— Внимание, товарищи радиослушатели, сейчас перед нашим микрофоном выступит суворовец Авилкин…

«Все-таки подействовало!» — удовлетворенно подумал Владимир об Авилкине. Мысль невольно перешла к недавнему столкновению с Геннадием.

Первое время после своего выступления на комсомольском собрании, разбиравшем дело Пашкова, Володя не задумывался, справедливо ли он тогда говорил. Это было для него совершенно ясно: Геша зарвался, вызывающе держал себя, его надо было как следует проучить. Но ни тогда, ни теперь Ковалев не чувствовал к Пашкову злобы, и если голосовал за его исключение, то, скорее, в пылу нахлынувшего возмущения. Немного позже, увидя, какое сильное действие произвело на Пашкова исключение из комсомола, как остро переживал он осуждение, как затем решительно, без тени заискивания изменил отношение к товарищам, Володя начал подумывать: «Не слишком ли мы на него обрушились? Поучили, на всю жизнь запомнит, а калечить не надо».

Недоброжелательность в отношении Геннадия вытеснялась чувством уважения к нему. В конце концов он мужественно переносит беду и, по всему видно, может быть хорошим товарищем. Когда на ротном собрании Геннадию дали строгий выговор «за пренебрежение к товарищам», он сказал: «Я знаю, что не достоин… но постараюсь оправдать».

Сейчас, ни за что ни про что нагрубив Пашкову, Владимир почувствовал вину перед ним. «Так парня можно совсем заклевать», — подумал он. Подойдя к Геннадию, Владимир полусерьезно, полушутливо доложил:

— Ваше приказание выполнено.

— Хорошо, — просто и деловито ответил Пашков. Володя дружелюбно посмотрел на Пашкова:

— Я был неправ…

— Да ну, пустяки, — смущенно пробормотал Геннадий и заторопился с озабоченным видом.

На волейбольной площадке состязаются офицеры-математики против историков. Семен Герасимович около судьи сочувственно покашливает при каждой неудаче коллег. Вокруг стена болельщиков.

— Товарищ майор, тушите!

— Резаным, резаным!..

— Последний удар!

В ворота училища въехало несколько автомашин: возвращались с поля офицеры-воспитатели. Среда для них самый тяжелый день недели. К обычным обязанностям в этот день прибавляется командирская учеба: философия, диктанты по русскому языку, лекции по педагогике, изучение материальной части оружия, стрельбы. Вот и сегодня они выезжали на рекогносцировку местности к предстоящим тактическим учениям. По загоревшим, обветренным лицам, по старательно стертой, но въевшейся в сапоги весенней грязи можно было безошибочно определить: генерал Полуэктов, проводивший эти занятия, заставил офицеров немало походить в поле.

Начальник строевого отдела встретил Боканова приветливым окликом:

— Добрый день, товарищ майор!

— С каких это пор — майор? — удивленно спросил Сергей Павлович.

— Пришел приказ о присвоении вам нового звания. Запасайтесь погонами с двумя просветами и угощением для меня за добрую весть, — пошутил начальник строевого отдела.

Боканов едва успел почиститься и умыться — надо было вести взвод в тир.

Выполняли второе упражнение по стрельбе из карабина. Первым стрелял сам офицер: две пули легли в десятку, одна — в девятку.

Передавая оружие Ковалеву, Бокатов посоветовал:

— Наводите под нижний обрез яблочка.

Павлик Снопков позади огневого рубежа шепотом острил по поводу каждого выстрела товарищей:

— Определенно, не тем глазом целил!

— Поехала молоко пить!

К шуткам его обычно относились снисходительно, но сейчас кто-то недовольно остановил: «Не надо под руку!»

— Суворовец Снопков Павел, на огневой рубеж! — раздался голос Боканова, и Павлик четким, красивым шагом быстро подошел к офицеру. Стрелял Снопков метко и сегодня отстал от лучшего стрелка взвода, Владимира, только на четыре очка. Общий результат стрельбы был хорошим; довольный Боканов приказал Братушкину и Пашкову почистить оружие, а остальных повел в класс.

— Сейчас будут передавать по радио важное правительственное сообщение, — пояснил он дорогой.

В классе стоял радиоприемник, который смастерил Семен Гербов. Эта работа нелегко далась Гербову. Первый приемник, собранный им, молчал. Товарищи только удивились. Второй — тоже, товарищи уже начали подтрунивать. Но Гербов, упорно, подбирая необходимый материал, сделал третий радиоприемник, и он наконец-то, заговорил!

Едва умолк голос диктора, передававшего правительственное сообщение о выпуске займа восстановления народного хозяйства, как Владимир вскочил с парты.

— Товарищи, — сказал он, — давайте сложимся и купим коллективную облигацию!

Предложение всем понравилось.

— Облигацию хранить у командира роты!

— Так и назвать ее: коллективная третьего взвода! Выигрыш — роте!

Андрей тут же внес сорок пять рублей (из пятидесяти, недавно полученных от матери), Геннадий — сто двадцать («Ого, ты богач!»), не сказав, что отдал почти весь свой капитал: от отца переводов больше не было, а эти заветные берег на фотоаппарат «ФЭД»; Семен ходил по классу с мрачным лицом: «Безобразие, за душой ни копейки», но повеселел, придумав: «Продам букинисту несколько своих книг». Собрали восемьсот рублей.

Боканов посоветовал:

— Обратитесь по радио к другим ротам.

Члены бюро здесь же решили пойти по ротам. Андрей сел писать плакат: «Суворовский рубль — в народную копилку!»

Почин подхватили в училище сразу. Павлик Авилкин писал домой: «Дорогая бабуся! Я подписался на заем на тридцать пять рублей, на те, что ты мне подарила, ты не сердись, пожалуйста! Прошу сообщить, как у вас в колхозе с подпиской? Наш капитан говорит, что я стал серьезнее и с учебой у меня дело лучше обстоит, так что ты не волнуйся».