Сергей Павлович подумал: «Лекцию прочитал. Неудобно как-то получается», но решил сказать еще об одном:

— Геннадий должен закончить училище с медалью, для этого ему сейчас следует работать с огромным напряжением, он же привык все брать с лету.

— Верно, — согласился отец. — Он рано в школу пошел, память великолепная, всегда хвалили… и захвалили.

— Вот-вот! Я прошу вас внушить ему, так сказать, по родительской линии, что настоящих знаний без системы в работе и настойчивости он не получит. Разрешите я сейчас пришлю его? — поднялся Боканов.

— Пожалуйста.

Генерал, оставшись один, тяжело задумался: «Как с ним говорить? Этого ли ждал от сына?»

В дверь постучали.

— Да, — медленно, словно через силу, обернулся генерал к вошедшему Геннадию.

— Папа!

Юноша смотрит с тревогой, но по лицу невозможно угадать, как относится отец к происшедшему, сочувствует или осуждает.

Геннадий стоит в нерешительности.

— Что скажешь? — спрашивает отец и, не дождавшись ответа, продолжает: — Может быть, тебе уйти из училища? Как ты считаешь?

— Нет, папа, я здесь доучусь. Уйти было бы трусостью…

— Доучусь… — Лицо генерала становится сумрачным. — А ведь ты меня не понял, Геннадий, — с горечью говорит он. — Ты сядь… Я тебя о другом спросил: надо ли тебе вообще готовиться к военной службе? Не подумать ли об иной профессии?

— Папа?!

— Не спорю, у тебя есть ценные качества: смелость, решительность, ну… способности… Что ж, всего этого было бы предостаточно для какой-нибудь другой армии. А для нас этого мало.

— Но я…

— Мало! Понимаешь? Любить людей надо! В счастье их и Родины нашей видеть свое счастье. А уж если командовать, так служа людям, а не помыкая ими!

— Зачем ты так? — вскакивает Геннадий. — Я для Родины…

— Что ты для Родины? Что? Ты вот не на словах… сумей так жизнь прожить, чтобы народ тебе спасибо сказал… Да, тяжело мне, Геннадий… и стыдно… Не для того прошел я через огонь войны, чтобы ты позорил меня… — Глаза его становятся печальными, Геннадий не может смотреть в них.

— Но знай, — голос отца твердеет, — если не встанешь в шеренгу со всеми — скромным, настоящим товарищем, ты потерян и для меня…

Он долго молчит, наконец, говорит:

— Вечером пойдем с тобой погуляем… А сейчас иди на урок.

Оставшись один, генерал так глубоко задумался, что не слышал, когда вошел Зорин.

— Ну как, Степан Тимофеевич?

— Даже затрудняюсь ответить, — медленно подняв голову, говорит Пашков, — вот я… прошел большой жизненный путь… находил общий язык и с дипломатами, и с учеными… Но такие ли слова, чтобы дошли до его сознания, сказал я сейчас? Не знаю.

Они молчат, каждый думая и о своем и об одном и том же, что вот какие неожиданные и подчас нелегкие задачи предлагает жизнь.

— Да… — снова заговорил Пашков, — мы иногда забываем, что вот есть сын… что ты и отец. За большими государственными делами маленькие, но тоже государственные, упускаем…

Он побарабанил пальцами по столу и сказал со страстью:

— Если у него есть честь, если уважает отца… — и осекся, слова эти показались ненужными, улыбнулся дружески. Глядя на Зорина ставшими вдруг ласковыми глазами, спросил недоумевая:

— Как вы только тут справляетесь? Ведь легче операцию разработать.

Зорин тоже улыбнулся.

— Не легко, но любо! Да одному и не справиться, а миром и не таких до ума доводим.

И тихо, доверительно, приблизив свое лицо к лицу Пашкова, сознался:

— У меня, Степан Тимофеевич, внучка есть… одна-единственная… И когда приезжает гостить, мы никак не справляемся. Может быть, потому, что единственная? — спросил он и сокрушенно вздохнул. — Зайдемте ко мне, Степан Тимофеевич, пообедаем, старину вспомним…

— С удовольствием, — поднялся Пашков.

После шестого урока весь офицерский состав и выпускники с оркестром отправились на вокзал участвовать в гарнизонных ученьях — «Посадка в эшелон». Под призывные звуки горна суворовцы в считанные секунды прыгали с карабинами в руках в вагоны, по сходням вводили туда лошадей, вкатывали на открытые платформы повозки. Действовали быстро, точно. Любо было глядеть на их дружную работу, без крика и суеты, на сильные движения, слитность и слаженность энергичного коллектива.

Семен и Андрей в синих рабочих комбинезонах руководили погрузкой коней.

Снопков тащил за повод небольшого, обычно смирного конька, по кличке Азимут. Испуганный скоплением людей, непривычной обстановкой, Азимут крутился, пятился, никак не хотел ступить на сходни. Так они стояли несколько секунд друг против друга — разъяренный Павлик и пугливо упирающийся, строптивый «пассажир».

— Отведите его в сторону, — посоветовал Боканов, — пусть успокоится.

— Нет, я заставлю его идти! — свирепо зашипел Павлик, неожиданно вспомнив прием «закрутку». Этому приему их научил преподаватель верховой езды капитан Зинченко. Снопков быстро перекрутил ремешком верхнюю губу коня, и тот, вдруг смирившись, покорно пошел в вагон.

Немного усталые, но удовлетворенные, вернулись в училище. Суворовцам дали час отдохнуть, а офицеры разошлись, кто домой — пообедать, кто в роту.

Боканов и капитан Беседа сели на скамейку во дворе, около метеорологической станции, сооруженной юными географами. Офицеры давно не имели возможности поговорить не спеша, наедине и порядком соскучились. Между ними возникла та крепкая, душевная дружба, которая украшает жизнь, делает людей обладателями самого большого богатства на свете.

— Воюешь, Алексей Николаевич? — ласково посмотрел на товарища Боканов.

— Воюю, друже! — ответил капитан Беседа и, достав свою неизменную, похожую на бочонок трубочку, стал набивать ее табаком.

— Понимаешь, Сергей Павлович, плохо еще воспитаны наши сынки. А хочется, чтобы о моем Каменюке, где бы он ни появился, говорили: «Прекрасно воспитанный молодой человек». Сейчас он грубоват, мало отесан. Это потому, что нет еще у меня в работе тонкости, о которой, помнишь, ты мне из Москвы писал. Отсюда и провалы, как в лагере со злополучным ремнем… Да… так об Артеме. Любимый жест Артема: голову вздернул и — цвырк через зубы! Недавно на плацу, во время игры, вошел в раж и выругался. Мимо проходила жена Виктора Николаевича, сказала мне об этом. Ну, сделали мы ему крепкое внушение на открытом комсомольском собрании. Уж стыдили, стыдили! И Мария Семеновна была, напомнила ему: «Ты же обещал мне не ругаться!» Авилкин выступил: «Я, — говорит, — на что беспартийный, и то себе такое не позволил бы». Подействовало, конечно, но до настоящей воспитанности еще далеко.

— Галантности захотел! — смеющимися глазами посмотрел Боканов. Он любил немного подзадорить Алексея Николаевича и потом слушать его размышления вслух.

— Не в галантности дело, — спокойно возразил капитан Беседа. — Да вот, пожалуйста… — Он задумчиво раскурил трубку, в уголках его глаз залучились морщинки. — Летом, во время каникул заезжал я в семью Кирюши Голикова. Сели пить чай: отец Кирюши — полковник в отставке, очень симпатичный человек, мать, Маргарита Ивановна, и мой бесподобный Кирилл Петрович. Попиваем чаек, а я как на раскаленных углях сижу. Не будь я в гостях, давно прогнал бы негодника из-за стола: вертится, встает без спроса, возвращается, пригоршней хватает из вазы вишни и, закинув голову, по одной бросает в рот. Родители не замечают или делают вид, что не замечают, а я… я едва выдержал позорище. Сгорел! Это же мне укор — нечего сказать, воспитал!

— Казнишься, — ввернул Сергей Павлович словцо и лукаво посмотрел на друга краешком глаза.

Но капитан Беседа был сегодня настроен эпически спокойно и продолжал не спеша:

— Казнюсь! Очень виноват: недоработал. Офицеры старой армии — дворянские сынки, взращенные гувернерами, знали, как держать себя в обществе. Но это был внешний лоск паркетных шаркунов, умеющих изящно целовать ручки дамам, вовремя подать стул. Упаси бог — кушать рыбу с ножа! А избивать своего денщика считалось естественным и нормальным. И кадетов воспитывали точно так же. Мне рассказывали: в актовом зале, на балу, офицер подходит к кадету, и нежность, деликатность струится из его глаз, а в классе шипит тому же мальчику: «Садись, дерево, на дерево!» Конечно, мы должны научить суворовцев правилам приличия. Но главное в нашем понимании воспитанности, я думаю, заключается в том, чтобы сыны трудового народа были сознательны, благородны, внутренне интеллигентны, — понимаешь, внутренне, — уважали правила социалистического общежития, людей труда и труд, были коллективистами. Ну, я слишком: расфилософствовался, — спохватился Алексей Николаевич и стал выбивать трубку о край скамьи.