Вот уже две недели, как Владимир был в ссоре с Галинкой. Это его очень мучило. И ссора-то получилась какая-то ребяческая. Началось с того, что он опоздал. Они до этого условились вместе пойти послушать концерт московского скрипача, но Володя пришел к Богачевым не в шесть тридцать вечера, а в половине восьмого. Галинка, словно бы вскользь поинтересовалась:

— Помешало что-нибудь важное?

И раньше бывало, что он опаздывал, — задерживали комсомольские или училищные дела, — но Галинка никогда не упрекала. На этот раз Ковалев задержался потому, что увлекся шахматной партией. Не умея кривить душой, он прямо признался в этом. Девушка сразу изменилась, и по сведенным на переносице бровям, по сухому тону ее односложных ответов Владимир понял, что она обиделась. Он стал было шутить, стараясь этим смягчить свою вину:

— Посыпаю голову пеплом и отправляюсь на поклон в Каноссу!

Но Галя только непримиримо повела плечом. На концерт она сначала идти отказалась и только после долгих увещеваний неохотно пошла. Она молчала всю дорогу до театра, молчала в фойе во время антрактов. Но прекрасная игра скрипача смягчила ее, и, очевидно считая, что урок дан достаточный, она стала отвечать на вопросы Володи. Он воспрянул духом, но, оказывается, рано. Это была лишь видимость «амнистии». Стоило ему заговорить о последнем романе Эренбурга и сказать, что «Буря» ему очень понравилась, как Галинка решительно заявила:

— Автор не имел права убивать Сергея и оставлять в живых таких подлецов, как Рихтер!

— Разве мало прекрасных людей погибло в войну? — возразил Владимир и подумал об отце. — Нельзя так огульно, как ты это делаешь, отзываться обо всей книге только потому, что тебе не понравилось, как писатель поступил с героем. Поспешно и нелогично!

— Именно жизненная логика не дает ему права убивать Сергея, — возмущенно настаивала девушка. — Сергей — это все мы, и, победив, он должен был жить! А насчет логики — это еще вопрос, у кого из нас она сильнее. Я, например, последовательна и дорожу своим словом, — неожиданно заключила она.

— И я дорожу своим! — вспылил Володя.

— Что-то не видно! — вздернула голову Галинка.

— Плохо смотришь! — оскорбленно ответил Володя.

Они молча дошли до перекрестка улиц и, холодно кивнув друг другу, разошлись в разные стороны.

За эти две недели Владимир несколько раз порывался написать Галинке письмо, удерживало ложное самолюбие.

Наконец он все же отправился к Богачевым.

Дверь ему открыла Галинка. Видно, приход Володи застал ее врасплох. Она обрадовалась, но боялась это показать.

Володя начал сразу с главного:

— Я считаю себя виноватым, — сказал он, остановившись в коридоре и решив не идти дальше, пока не скажет всего. — Я был груб…

— Да ты иди, иди сюда, — потянула его за рукав Галинка, — это я виновата, вот и мама мне выговаривала…

— А как же тебе, гордячке, не выговаривать, — отозвалась Ольга Тимофеевна, выглянув из другой комнаты, — если ты сначала скажешь, а потом подумаешь… Она даже письмо извинительное писать тебе собиралась, — сообщила Ольга Тимофеевна.

— И вовсе нет! — возмутилась таким разоблачением дочь.

— …Да я рассоветовала, — спокойно продолжала Ольга Тимофеевна, — говорю: если он дружбу ценит, подумает, да и придет. Вот теперь и ясно, у кого логика больше развита! Ну, мне не до вас.

И она скрылась за дверью.

Когда вечером начинаешь вспоминать, что же, собственно говоря, сделал сегодня, всплывают обрывки коротких бесед, то напряженных, строгих, то задушевных, возникает поток бесчисленных, будто бы незначительных действий: одному напомнил его обещание, другому объявил благодарность за исполненное, третьему объяснил, показал. Смотрел то хмуро, то одобрительно, то недовольно; властно приказывал и мягко просил; шутил и требовал.

Следовало помнить о сотне деталей, разговоров, обещаний; то собирать свою волю и подчинять ей, то «прикасаться душой к душе» ласково и доверчиво.

Во всем этом труде отсутствовал внешний эффект, итоги его невозможно было ощутить сразу, тотчас, как бывает в любой другой профессии, и поэтому временами мучила мысль: «Ничего не сделал».

От внутреннего нервного напряжения, мелькания дел, которым не видно ни конца, ни края, к ночи чувствуешь себя разбитым, до предела уставшим. Но приходит короткий отдых, и снова — откуда только берется энергия? — тянет к детям, видишь: нет, не пропали твои труды!

В один из таких вечеров, возвратившись из училища домой, Сергей Павлович обнаружил на столе свежий номер журнала «Советская педагогика». В нем лежала закладка, и Боканов понял, что его уже читала Нина. Он спросил:

— Интересно?

Нина Васильевна работала врачом в детской больнице, живо интересовалась педагогикой, и Боканов любил рассказывать ей о своих ребятах, советоваться и спорить.

— Странное впечатление у меня, Сережа, осталось от чтения одной статьи — «О воспитании нравственных чувств», — с недоумением сказала она. — Знаешь, будто тебя за нос автор водит… Туман какой-то: и вроде все страшно умно, а ничего не сказано.

— Ты, наверно, слишком сурово оцениваешь.

Журнал этот Боканов выписал недавно и с большим нетерпением ждал первого номера. Как и всякий воспитатель, он хотел найти там решающие советы, почувствовать биение пульса школ, живую творческую мысль передового учителя — ищущего, дерзающего и обязательно находящего. С благоговением относясь к великой науке коммунистического воспитания, Сергей Павлович был уверен, что сила ее — в опоре на армию вот таких рядовых учителей, как он сам, и это сознание наполняло его гордостью.

Удобно устроившись у себя в кабинете, вытянув гудящие от дневной беготни ноги, Боканов раскрыл журнал. Он не торопился начинать чтение: была особая прелесть в этом ожидании. Даже запах свежей типографской краски был приятен. Боканов сначала старался охватить все сразу: оглавление, заголовки статей: «Психология изучения безударных гласных», «Киевская академия в XVI веке», «Вопрос об ученической форме в 60-х гг. XIX века», «О количественном росте обнаруженных архивных материалов!».

«Ну что же, ну что же, — снисходительно думал Сергей Павлович, — пожалуй, неплохие темы. Но мне сейчас нужно другое. Когда ищешь материал для постройки дома, вряд ли будет особенно волновать история камня, хотя это и небезинтересно».

Он нашел в оглавлении статью, о которой говорила Нина Васильевна. Кто пишет? Профессор. Хорошо, хорошо. Сергей Павлович еще удобнее уселся в кресле.

Но чем дальше читал он статью, тем более мрачнел. Нина была права: автор статьи обманывал. Он подсунул выжимки из гербартов, гегелей — несъедобную окрошку цитат.

На восемнадцати страницах мельтешили имена: Эббингауз, Кульпе, Тутгенер, Липпс, Орт, Циген, Вудвортс, Гильфорд — бесчисленная вереница иноземных «оракулов». Ни одной глубокой собственной мысли, ни одного примера из жизни — сплошные вытяжки компилятора, жучка, выгрызающего сердцевину чужих работ.

«А как бы вы, профессор, — с неприязнью мысленно спрашивал Сергей Павлович, — как бы вы решили задачу с моим Геннадием!?»

Партийное собрание назначено было на семь часов вечера. Все коммунисты училища, кроме тех, кто находился в наряде, собрались в читальном зале на втором этаже. По двое разместились за столиками, накрытыми толстым стеклом. Яркий свет заливал зал, от этого тьма за окном казалась гуще. Только вдали за стадионом, между деревьями парка, помигивали городские огни.

Полковник Зорин поднялся на невысокую трибуну, положил перед собой спокойные, большие руки.

— Нам предстоит сегодня, товарищи, поговорить о большевистской принципиальности в воспитательной работе, — сказал он.

Зорин никогда не читал своих докладов, но часами продумывал их, делая наброски на небольшом листе бумаги. И оттого, что так тщательно, до мелочей продумывал он будущее выступление и не был прикован к конспекту, Зорин говорил всегда очень ясно, как-то особенно задушевно, своим, а не казенным языком, с неожиданными поворотами мысли, и сказанное доходило лучше, трогало глубже, чем если бы он читал идеально приглаженные строки.