— Это, детки, называется, — с комичной назидательностью воскликнул Павлик, — процессом очеловечения! — Правой рукой он обнял сидящего рядом Геннадия, прошептал на ухо: — Хорошо, что мы вместе едем… Хорошо, друг!

Стали вспоминать день приезда Сергея Павловича в училище, самое первое знакомство в классе.

— Вы нам обещали тогда: «Через три года снова соберемся и скажем: „Мы дружно жили и неплохо работали“». Так и получилось! — воскликнул Андрей.

— Помните, — спросил Володя у Боканова, — года два назад я был у вас дома, а вы задали вопрос: «Вы знаете, Владимир, отрицательные черты своего характера?» Я ответил: «Знаю». Вы на меня вопросительно посмотрели. «Неуравновешен, вспыльчив», — начал я перечислять. «Все?» — «Ну и… грубиян». — «То-то», — сказали вы, а глаза у вас смеются, будто говорят: «А все же я заставил назвать вещи своими именами».

Боканов не помнил такой беседы, — мало ли их у воспитателя, — но ему было очень приятно, что для Володи этот разговор не прошел бесследно. «Если бы я жизнь начинал опять, — подумал Боканов, — я бы опять стал учителем».

К нему подошел Семен.

— Разрешите обратиться, товарищ майор?

— Да? — удивился неуместной официальности Сергей Павлович.

Сохраняя невозмутимость, Семен протянул Боканову распечатанную пачку папирос:

— Прошу не отказать.

Вчера выпускников зачислили на курсантское довольствие и выдали по тридцать пачек папирос.

За все время «соглашения» никто ни разу не нарушил слова. Только под Первое мая Гербов подошел к Боканову с просьбой:

— Разрешите завтра побаловаться?

— Не разрешаю, — с улыбкой, но твердо сказал воспитатель.

Сегодня срок договора истек. Боканов взял папиросу у Семена, повертел в нерешительности.

— Давайте продлим наш договор, — предложил он.

— Да ведь выдают, — притворно сокрушаясь, вздохнул Гербов.

— А вы вместо них шоколад берите, — посоветовал Боканов. Семен на минуту заколебался.

— Эх, ладно! — решительно махнул он рукой. — Выкурим последнюю в жизни! Разрешите, товарищ генерал? — обратился он к Полуэктову и, получив разрешение, закурил с Сергеем Павловичем. Главное дело, конечно, было не в курении, а в мальчишеском желании открыто, при самом начальнике училища подымить.

— Ты знаешь, — тихо сказал Геннадий Снопкову, — у меня была возможность поступить в московское училище, но я отказался, — хочу быть вместе с нашими.

Разъезжались во все концы Советского Союза, но само собой получилось так, что уже сбивали группки по родам войск.

В пехотные училища отправлялись Ковалев, Пашков и еще двенадцать человек. Даже Гербов, изменив свои первоначальные планы, решил идти в пехоту, Савва Братушкин шел в артиллерию, Андрей — в авиацию. На плечах выпускников голубые, черные, красные погоны курсантов.

Из-за стола поднялся генерал.

— Дорогие товарищи, — начал он, — каждый возраст имеет свою прелесть, как имеет свою прелесть каждое время года. Прелесть вашего возраста в том, что перед вами открываются огромные просторы жизни. Живите, наслаждайтесь жизнью, трудитесь на благо народа, будьте стойкими, честными защитниками нашей великой Родины. А прелесть нашего возраста, — Полуэктов дружески подмигнул Русанову, сидящему рядом с ним, — в том, что мы в вас видим продолжение самих себя. Представляете, лет через десять-пятнадцать вы приедете к нам капитанами, майорами, — мы в это время уже на пенсии будем, шамкать по-стариковски будем, — сверкнул он молодыми глазами, — верно, верно! И вспомним мы этот день, нашу совместную жизнь. В памяти останется только самое хорошее… Уверяю вас, неприятности выветрятся… И возможно, что уже в ваш батальон, которым вы будете командовать, явится служить молоденький лейтенант и в разговоре упомянет, что окончил N-ское Суворовское училище. «Да ведь и я его окончил!» — воскликнете вы, и этот молоденький лейтенант станет сразу родным, и пойдут нескончаемые воспоминания о дорогом нашем училище…

В девять часов утра следующего дня училище снова выстроилось для прощания с выпускниками. Лучшие суворовцы новой первой роты вынесли знамя на плац. Ветерок ласково перебирал его шелковые складки. Ассистенты с автоматами на груди шли по бокам знаменосца. Они остановились посредине плаца. Оркестр умолк.

Первым отделился от роты выпускников Владимир Ковалев. Он подошел к знамени, снял пилотку, медленно опустился на колено. Обеими руками поднес к лицу край знамени, прикоснулся к нему пересохшими от волнения губами. А в груди замирало, а в мозгу была одна мысль: «Клянусь защищать… до последнего дыхания! Клянусь! Навсегда…» На мгновение возникло лицо матери таким, каким запомнил его при недавнем прощании. Подернутые слезой глаза были решительны и строги. Такими глазами смотрят матери, отправляя сыновей в бой.

После Суркова и Ковалева прощался со знаменем Семен Гербов. Оторвавшись от алого полотнища, он поднялся с колена, сказал срывающимся от волнения голосом:

— Спасибо великой Коммунистической партии, нашему родному Советскому правительству за ту заботу, что мы чувствуем каждый день, каждую минуту. Спасибо нашим учителям, что не жалели сил, воспитывая нас. Простите, если прибавили вам седин… Где бы мы ни были, мы будем верны училищу. Вам никогда не придется краснеть за нас… — И, не закончив, слегка дрожащими руками надел пилотку, но быстро справился с волнением и твердым шагом пошел в строй.

Веденкин стоял на трибуне рядом с генералом и думал: «Такое прощание оставит в жизни человека неизгладимый след… Хорошо бы всем нашим школам перенять эту традицию».

Среди гостей был художник Михаил Александрович Крылатов, полюбивший, как сына, Андрея Суркова, обучавший его все эти годы. Цепким, напряженным взглядом охватывал художник плац, ряды суворовцев, гостей. Особенно привлекали внимание художника глаза малышей, влюбленные и немного грустные, когда они обращены к выпускникам, любопытные, жадные, если смотрели на трибуну с гостями, на кинооператоров, суетящихся по зеленому полю; на офицеров, обнимающих своих питомцев. Глаза эти впитывали все… То расширялись, когда любимый Андрюша получал аттестат, то хитро суживались, если надо было пробраться поближе к машине с радиоустановкой.

И здесь же, позади строя, у трибун, робко жалась еще непереодетая в форму суворовцев, только что приехавшая в училище «гражданская» мелюзга. Новички еще держались за руки мам, мечтательно поглядывали на белые перчатки суворовцев, панически шарахались в сторону от каждого офицера и тотчас с любопытством вытягивали шеи, подсчитывая награды на его груди.

К новичкам подошел офицер, сказал негромко, торжественно, глазами указывая на знамя:

— Берегите его честь!

Выпускники, стоя у трибуны, принимают последний парад суворовцев — в честь отъезжающих. Рота за ротой проходят перед ними товарищи.

Но вот подошло время ехать на вокзал. Машины ждут. Трудно оторваться от друзей, хочется расцеловать воспитателя, пожать руку генералу, полковнику Зорину.

Русанов, стараясь скрыть волнение, достает портсигар. Но и эта вещь напоминает о расставании. На крышке портсигара — вчерашнем подарке выпускников — надпись: «Отцу-командиру».

Неподалеку седой художник что-то тихо говорит Андрею. До Русанова доносятся слова: «трудолюбие, скромность».

Владимир крепко обнимает Артема:

— Так не забудь, друг: мой карабин номер тысяча семьдесят шесть.

Артем, не стесняясь, обнимает за шею Володю, смотрит на него синими заплаканными глазами.

Ковалев, отойдя с ним в сторону, говорит:

— Самое важное, Тема, поддерживать дружбу. На этом у нас все должно строиться. Да и нас не забывайте, мы хоть издали, а можем помогать училищу…

Подходят прощаться Тутукин, Веденкин, капитан Беседа, старшина Привалов. Семен Герасимович напутствует Ковалева:

— Помни, всегда должен быть полет мысли.

Женщины суют в руки отъезжающим свертки с лакомством, кто-то притащил охапку цветов.