— Но ведь образцовая хозяйка, — стал возражать Русанов, — делает специальную уборку перед приходом гостей. И ничего нет плохого, если мы и суворовцев будем приучать к этому.

— Во-первых, уважаемый Виталий Петрович, инспектирующий — это не гость, а начальник, а во-вторых, у хорошей хозяйки всегда чисто, а не показной порядок.

— Но почему я не могу, дорогой Владимир Иванович, подготовить встречу из уважения — понимаешь, из уважения?

Они становились чрезвычайно вежливыми, и это было первым признаком надвигающегося затяжного спора.

Рядом, в палатке, шел другой разговор.

Старшина сверхсрочной службы, пожилой рассудительный сибиряк Привалов, неторопливый в движениях, со светлыми, немного отвисшими усами над широкой губой, спрашивал у молоденького остроносого сержанта:

— Ты думаешь, почему у нас в училище сержант только дневалит да печки топит, а воспитанием не занимается? Тут, я тебе скажу, три причины. Первая, — Привалов загнул большой натруженный палец и вытянул руку перед собой, — начальство нас недооценивает: на педсоветы не допускает, как помощников воспитателей в расчет не принимает, а дети ведь это видят; второе, — он загнул другой палец, — не подняли нас в их глазах на должную высоту. Вот придет он, наш-то паренек, в офицерское училище, там сержант — сила. А тут что я для него? С ним генерал час говорит, инспектор интересуется, подполковник характер изучает. Что же я для него, если он настоящей солдатской службы не нюхал, а меня видит только, когда я ему гору ботинок тащу, либо в бачок кипяток наливаю. Ну и, — Привалов загнул третий палец, — сами мы больше всех виноваты. Вот, скажем, ты с ними запанибрата: Вася да Петя, они тебя по плечу хлопают, папиросами делятся. Что ж ты за воспитатель? Что за командир?

Труба возвестила отбой. Лагерь засыпал.

Боканов, щурясь от солнца, шел вдоль частокола, огораживающего лагерь. Червонным золотом отливали клены, роняли лист старые липы, первые желтые пряди появились в густых кудрях берез. Миновав длинное здание ружейного парка, Боканов услышал за приоткрытой дверью знакомые, чем-то возбужденные голоса.

— Что с ним церемониться — избить! — предлагал гневный голос Суркова, и Боканов удивился: всегда такой деликатный, кроткий, Андрей вдруг жаждет кого-то избить.

— Давайте устроим суд чести! — послышался голос Володи Ковалева.

— Какая, к черту, у него честь!

— Много чести для него — такой суд устраивать!

Боканов вошел в помещение ружейного парка. Все, кто находился там, на мгновение замолкли, но доверие к воспитателю оказалось настолько большим, что, не дожидаясь вопросов, сами тотчас посвятили его в суть дела. Несколько часов назад Семен Гербов, взяв в библиотеке книгу, обнаружил вложенную в нее тоненькую тетрадь. Надписи, указывающей на то, чьи это записки, не было. Прежде чем Семен успел узнать почерк Пашкова, он пробежал глазами первую страницу и был поражен тем, что прочитал.

Геннадия Пашкова в роте недолюбливали, как обычно недолюбливают в здоровом коллективе самоуверенных выскочек. Его не раз одергивали, критиковали на собраниях. Ребятам не нравились и его манера говорить чуть в нос, заедая окончания фраз, и хвастовство отцом-генералом, но товарищи отдавали должное его начитанности, восхищались его памятью и способностью, прослушав краем уха объяснение учителя, повторить все дословно, когда его вызывали, чтобы уличить в невнимании. Они ценили в Пашкове бескорыстие, способность поделиться всем, что у него есть, бесстрашие при высказывании старшим того, о чем иные только бурчали втихомолку.

Семен протянул Боканову злополучную тетрадь. Карандашом на разных страницах кто-то успел подчеркнуть самые оскорбительные места.

«Я честолюбив, но это следует скрывать. Плевать мне на класс, в конце концов проживу и без него, ума хватит». И дальше: «Надо приналечь, получить вице-сержантские погоны: способностей у меня для этого более чем достаточно, а звание возвысит».

Боканова больше всего поразил общий тон дневника. Что Геннадий честолюбив, самовлюблен и эгоистичен, для воспитателя не было открытием. В известной мере эти пороки Геннадия удалось притушить. Но вот что в дневнике очень много говорилось о письмах девочкам, первом бритье и будущей прическе, что если речь заходила о жизни общественной, то писалось не иначе, как «навязали доклад», «наше собрание — говорильня», — это больно уязвило воспитателя.

Просмотрев записи, Сергей Павлович сразу и бесповоротно обвинил себя, прежде всего только себя, в том, что по-настоящему не проник в душевный мир Геннадия, не помог ему выправиться. Правда, были смягчающие обстоятельства: Геннадия баловал отец. Всегда очень занятый, в личной жизни непритязательный, генерал Пашков потакал прихотям сына.

Долго накапливающаяся неприязнь товарищей к Геннадию сейчас нашла выход. Взвод был глубоко оскорблен и не желал ничего забывать или прощать. Гешу следовало решительно проучить.

Одно и то же чувство имеет бесконечное множество оттенков. Чувство, которое вызвал дневник Пашкова, можно было бы назвать непримиримым возмущением. Не вражда, не ненависть, а именно непримиримое возмущение оскорбленных людей.

Когда Боканов закончил просмотр дневника, все опять возбужденно заговорили:

— Дать ему как следует!

— Бойкот!

— Я вам давно говорил, что он такой!

— Судить по-нашему… чтоб на всю жизнь запомнил!

Офицер напряженно смотрел на комсорга Гербова.

Тот, словно прочитав его настойчивый взгляд, догадался, что именно ждет от него воспитатель. Нахмурившись, преодолевая внутреннее сопротивление, Семен решительно сказал:

— Разберем на комсомольском собрании.

— Правильно, — поддержал Гербова Сергей Павлович, — это и будет наш суд.

Соглашались неохотно, скрепя сердце и с условием — разобрать немедленно. Но два события — пожар в Яблоневке и смерть Василия Лыкова — отодвинули на время комсомольское собрание.

Пожар возник на рассвете. Первым увидел дым Савва Братушкин, стоявший в этот час на посту у реки. Он поднял тревогу, и ребята во главе с Бокановым побежали по мосту на ту сторону реки.

Павлик Снопков и Геннадий кинулись к берегу, прыгнули в резиновую лодку и, гребя изо всех сил, стали пересекать реку. Они первыми достигли противоположного берега и стремглав пустились бежать к горящему сараю. Но Семен опередил их. С ломом, где-то раздобытым, он уже лез на крышу.

Горел сарай с инвентарем. Как позже выяснилось, произошло замыкание электропроводки. Пока прибыла сельская пожарная команда, Семен успел выбить ломом горящее бревно, а Владимир и Андрей, взломав замок, выкатили во двор веялку. Колхозники яростно сбивали пламя огнетушителями и водой из шлангов.

Ребята притащили ведра. Наполняя их в реке, цепочкой передавали из рук в руки на крышу Семену.

Когда пожар был потушен, колхозники обступили суворовцев и стали благодарить за помощь.

Взмокшие, взъерошенные, возбужденные борьбой с огнем, ребята неловко переминались. Мужчина средних лет, в гимнастерке, с двумя рядами орденских планок, пожал руку Боканову и сказал просто, обращаясь ко всем:

— Колхозное спасибо!

Второе событие произошло вскоре после выезда из лагерей на «зимние квартиры». От воспаления легких умер Вася Лыков — признанный силач училища.

Гроб с телом Василия поставили в актовом зале. Вызванные телеграммой, приехали отец и мать — Василий был у них единственным сыном. Когда они вошли в класс Боканова, все встали и застыли с опущенными головами, боясь взглянуть в глаза родителям товарища. Мать Васи потерянно остановилась у стола. Слезы безудержно текли по ее щекам. Отец не плакал — окаменел, и на него особенно страшно было смотреть. Временами казалось, что он теряет рассудок.

— Где Васенька сидел? — спросил он глухим, бесцветным голосом.

— Рядом со мной, — тихо ответил Андрей Сурков, и губы его задрожали.