Володю охватило то хорошо знакомое ему чувство внутренней лихорадочной взволнованности, когда что-то начинало дрожать в нем, — в груди разливалась, неясно клубилась песня. Она жгла, звенела, трепетно билась, просясь на простор…

Гости ушли. Лагерь уснул. Володя выскользнул из палатки и сел на камень позади нее. Темнота обступила его со всех сторон. И тогда, наконец, прорвались строки. Они вспыхивали в темноте, лились золотым потоком все свободнее и свободнее. Он встал, шепча беззвучно:

Володя почувствовал успокоение. Ночной ветерок освежил голову, грудь дышала свободно. Счастливая усталость разлилась по телу. Володя вернулся в палатку, лег на койку и мгновенно уснул.

На другой день сразу после вечерней поверки, не дожидаясь сигнала отбоя, взвод Боканова, утомленный походом, начал укладываться спать. В одной из палаток, в кромешной тьме разговор зашел о силе воли.

— Я считаю, что советский человек — самый волевой во всем мире! — убежденно доказывал Володя, сидя на койке и расстегивая гимнастерку.

— Почему? — скептически возразил Геннадий Пашков. Он любил противоречить и ради оригинальности мог отстаивать даже заведомо неверную точку зрения. — Ты думаешь, в английской военной школе не воспитывают такую же силу воли?

— Не такую! Совсем не такую! — страстно воскликнул Володя и от возмущения так стремительно вскочил, что койка скрипнула. — Мы строим коммунизм. Думаешь, это легко? Впервые в истории… Сколько врагов! Сколько трудностей! Только люди большой воли, самой большой, способны преодолеть их! Мне отец, когда был жив, говорил: «Сильные переплывают море, а слабые только купаются». Мы, открыватели нового мира, выплыли навстречу бурям…

— Поэ-эт, поэ-эт! — насмешливо протянул Пашков и засмеялся коротким, неприятным смехом. Но Владимира поддержали остальные, и Пашков поспешно отступил. Все решили: конечно, советские люди — самые волевые, а из них особо волевыми качествами должны обладать военные.

— Не потому, что мы считаем себя лучше гражданских или не уважаем их, — словно успокаивая кого-то, пояснил Семен, — а просто наша профессия требует этого. Как в уставе о бое написано? «Бой — самое большое испытание моральных и физических качеств и выдержки бойца». — Он голосом подчеркнул слова «самое большое».

Потом почему-то заговорили о женской верности. К теме этой в последнее время возвращались часто: была в ней какая-то волнующая привлекательность, в самом обсуждении — проявление взрослости.

Семен, поудобнее умащиваясь на койке, резонерствовал:

— Вот убейте, не могу понять, как люди от любви заболевают, «страшным жаром горят». «Ты вся горишь», — продекламировал он. — «Я не больна… Я — знаешь, няня, влюблена». «Увы, Татьяна увядает, бледнеет, гаснет и молчит…» Да неужели это так сильно действует? — с искренним недоумением спросил он. — А может быть, — в голосе Семена послышались добродушно-ироничные нотки, — может быть, Татьяна просто заболела, ну, грипп у нее, по-нашему, вот жар и появился?

Предположение Гербова развеселило всех, но не удивило. Знали, что Семен противник «кавалерства», — так он называл встречи и переписку с девочками, что он сторонится их, не боязливо, — он не прочь был потанцевать, — а просто потому, что считает все это пустым, неинтересным времяпрепровождением: лучше заняться спортом или в драматическом кружке.

Подвергнув сомнению истинные причины недуга Татьяны Лариной, стали перебирать других литературных героинь, и Вася Лыков неожиданно для всех принял сторону Алеко:

— Зачем над человеком издеваться? Ну, разлюбила Земфира — дело ее, а она издевалась, обманывала. Я за обман, знаете, как бы! — Он так свирепо произнес это «знаете, как бы!», что все опять расхохотались.

Послышались веселые реплики:

— Откуда, Васенька, у тебя такая кровожадность появилась?

— Уж не твоя ли Земфира виновата?

Имели в виду полненькую, коренастую, как и сам Лыков, Зиночку — подружку Галинки Богачевой. Злые языки поговаривали, что когда Вася и Зиночка чинно гуляют по «суворовской аллее» городского парка, то не столько беседуют о предметах возвышенных, сколько с аппетитом уплетают сдобные булки.

Геннадий Пашков, рисуясь, продекламировал чуть в нос:

— Неотразим. Неотразим, душка военный! — насмешливо пробасил кто-то.

Геннадий обидчиво умолк. Еще несколько минут разговор продолжался на эту же тему, и школьный учитель литературы вряд ли удовлетворился бы некоторыми оценками и характеристиками. Отдав должное сильному чувству Анны Карениной, ее решительно осудили за то, что поступилась сыном; Наташу Ростову обвинили в легкомыслии, а Вере Павловне поставили в вину, что «уж слишком она у Чернышевского идеальна, ходячая добродетель, а человеческих черт мало». Зато некрасовской декабристке, едущей к мужу на каторгу, за верность и самоотверженность дали отменную аттестацию.

Идеал женщины нашли в Марине Расковой и, захлебываясь, перечисляли ее достоинства:

— Первоклассным штурманом была! А физкультурница какая!

— Художница! Я ее рисунки видел!

— Музыку преподавала!

— Прекрасной матерью была…

— И внешность красивая!

А общий вывод:

— Вот это женщина! Это — да!

Наконец утихомирились. В палатке наступила тишина. Из-за реки доносился лай осипшей собаки; «страдали» под гармонь далекие девичьи голоса. Пахло свежестью реки и — едва уловимо — скошенным сеном. Прохрустел гравий, кто-то торопливо прошел мимо палатки.

Володя лежал с открытыми глазами. Сегодня утром он отослал Галинке письмо в город. «Как она примет письмо? Не рассердилась бы, — тревожно думал он. — Я ведь раньше никогда не начинал словами: „Дорогая Галинка…“»

Ему очень хотелось поскорее увидеть ее. Они часами могли говорить о новых книгах, спорить о театральных постановках, музыкальных произведениях, часто не приходя при этом к одинаковой оценке, но внутренне всегда чувствуя общность взглядов.

Владимир ценил в ней и готовность, с какой помогала она товарищам, и то, что, лишившись в войну отца, она стойко переносила невзгоды, делила с матерью самый тяжелый труд.

В споре товарищей о верности и любви Ковалев не принимал участия. Он избегал говорить об этих чувствах, считал, что слова могут лишь принизить и обесценить их. «Тот, кого ты любишь, поймет все по твоим поступкам. А распинаться: „Люблю, люблю“, — фальшь».

Обычно в кругу товарищей из-за боязни показаться недостаточно мужественным Владимир напускал на себя грубоватость и равнодушие, хотя, отзываясь о девочках, никогда не поддерживал вольных разговоров. Глубоко в нем было заложено естественное человеческое стремление к чистоте, неистребимое, как любовь к сестре или матери. Но из ложной стыдливости он ни за что не признался бы товарищам, что убежден: целомудрие для юноши не меньшая ценность, чем для девушки, и надо оберегать свой внутренний мир. Об этих мыслях не сказал бы даже Семену.

Уже засыпая, Володя подумал: «Должна быть душевная близость…»

Слегка затуманенный, возник образ Галинки — смуглолицей, с каштановыми косами. Она улыбалась, и карие глаза ее излучали теплый, мягкий свет.

В палатку майора Тутукина зашел подполковник Русанов. При свете керосиновой лампы сели играть в шахматы, а сыграв партию, начали, по своему обыкновению, спорить. На этот раз об инспектирующих.

— Терпеть не хочу (Тутукин именно так и сказал: «не хочу») специальные подчистки, прихорашивания, рассчитанные на глаз начальства. «Потемкинские» штучки! Надо всегда делать так, будто завтра инспектор будет, и не развращать наших суворовцев показными приготовлениями. Я утром слышал, как мой Авилкин сообщал другу: «Инспектор приезжает!» — «Откуда ты знаешь?» — спросил тот. «В столовой скатерти самые лучшие постелили».