До чего хорошо! Вот так сидеть, притихнув, и слушать, слушать…
После минутного молчания заговорили все разом. Когда выдвинуто было по крайней мере с десяток сюжетов предполагаемых картин, Алексей Николаевич, одобрив некоторые из них, сказал:
— А я все же нарисовал бы другое: осень на советских полях. Поглядите, вон плывет степной корабль — комбайн, вон высятся мощные металлические опоры высоковольтной линии. Это новая деревня, созданная нами. Значит, нужны и новые картины. Березы и луга те же, но будет в картине и новое. — Он любовным взглядом окинул пейзаж. — А теперь, — весело предложил Беседа, — найдите среди молодых сосен своих ровесниц. — И рассказал, как это делать по мутовкам — кольцевым расположениям веток вокруг ствола.
Мгновенно все разбежались, словно вспугнутая воробьиная стая. Послышались возгласы:
— Нашел! Ей, как и мне, четырнадцать лет!
— А вот тринадцать!
— Товарищ капитан, а сколько сосна живет?
— До трехсот лет.
— Ого!
Потом разводили костер, кипятили воду в котелке Артема Каменюки — это был его триумф. Восторженно поблескивая синими глазами, сдвинув фуражку в белом чехле на макушку, Артем перевернулся несколько раз на полусогнутой ноге:
— И эх, ты-ы, жизнь походная! — и даже присвистнул от избытка чувств.
Алексей Николаевич укоризненно посмотрел на него, но Артем сделал вид, что не заметил этого взгляда.
8
К обеду возвратились в лагеря, и здесь произошел случай, о котором капитан Беседа долго потом не мог вспомнить без стыда.
Из самой младшей роты пришел воспитатель с мальчиком. Крепыш не был подпоясан. Всхлипывая, он утверждал, что вчера во время купанья у него отнял ремень суворовец из отделения капитана Беседы. Когда вдали показался Артем Каменюка, пострадавший твердо сказал: «Вот этот!»
Алексей Николаевич почувствовал, что бледнеет.
— Хорошо, я приму меры, — хрипло сказал он офицеру, который привел малыша. Те ушли.
В жизни почти каждого воспитателя бывают минуты, когда он теряет контроль над собой. В такие моменты он может своей несправедливостью непоправимо испортить долголетний труд, навсегда восстановить против себя ребенка, лишиться авторитета. «Право на гнев» не означает права потери самообладания. Минуты затемнения, после которой долго бывает мучительно стыдно, надо избегать, как глубокой ямы в реке.
Беседа подозвал Артема и закричал срывающимся голосом:
— Как вы смеете позорить нас!
Артем, ничего не понимая, поднял глаза на капитана. Увидя его лицо, бледное, расстроенное, гневное, Артем испугался, испугался не за себя, хотя и понял сразу, что его обвиняют в чем-то тяжелом и несправедливом, а за этого человека, ставшего для него родным отцом.
— Товарищ капитан, — зачастил он, — да вы не волнуйтесь… Вы успокойтесь… товарищ капитан…
— Уходите с моих глаз! — провалился в яму Алексей Николаевич. — Немедленно! — И забегал, лихорадочно раскуривая трубку. «Значит, ничто не пошло ему впрок, опять за старое! Все, что я делал, — бессмыслица… Значит, обманывался, считая, что добился честности! Не оправдалась доверчивость, с которой отдавал на хранение ключи от своего шкафа, преждевременна была радость при виде нетронутой, случайно забытой соблазнительной вещи. Значит, глубокая вера, с которой говорил отделению: „У нас все честные“, — оказалась просто самовнушением!»
А часом позже снова пришли воспитатель и пострадавший. На нем был уже ремень, и малыш счастливо сиял.
— Ошибся, — как ни в чем не бывало объяснил он, — мы в другой роте мой ремень нашли.
Довольный вид крепыша показался капитану Беседе отвратительным. Он отвернулся. Надо было исправлять свою ошибку. Алексей Николаевич собрал отделение. Рассказал о происшедшем. С трудом поднял глаза, ожесточаясь на себя, сказал:
— Я виноват перед всеми вами, что мог дурно подумать об одном из членов нашего коллектива. А вас, Артем, прошу извинить меня вдвойне — за несправедливость.
Артем не знал, что ответить, только смущенно бормотал:
— Да ну, что вы, товарищ капитан, ну, что вы!
Все деликатно молчали. В этом молчании чувствовались гордость и достоинство. И по тому, как смотрели ребята на Алексея Николаевича, — с сочувственным участием, как смотрят на человека, перенесшего болезненный припадок, — он понял, что помилован.
9
Боканов посоветовал секретарю комсомольской организации первого взвода Гербову провести в воскресенье комсомольский вечер на тему «У карты Родины» и пригласить ребят из Яблоневки. Комсомольцы с увлечением взялись за подготовку этого вечера.
Андрей нарисовал огромную карту. Крохотными вышками, заводиками, плотинами он обозначил на ней новостройки пятилетки. Карту вывесили на поляне, на двух деревцах.
Когда на противоположном берегу реки показались гости — юноши и девушки, их встретили песней:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
Впереди, по мосту, с ремнем баяна через плечо, шагал шустрый чубатый паренек в шелковой белой рубахе. Едва ступив на берег, он широко растянул мехи, и гости подхватили песню о Родине.
На поляне стало многолюдно и весело. Знакомились, рассаживались на траве, перебрасывались шутками.
Капитан Боканов подошел к карте. Наступила тишина. Только из-за реки раздавался приглушенный рокот моторов да в лесу перекликнулись и затихли голоса. Офицер начал говорить и, следуя глазами за его указкой, то поднимающейся, то опускающейся по карте, все вдруг представили широкие воды таежных рек, могучие леса, огни домен, вышки элеваторов.
Слушая, они словно набирали высоту, — перед ними расстилались необъятные просторы родной земли: возрождался славный Сталинград, дымил трубами порт Дальний, разрезал величавые воды Балтики сторожевой корабль, вечнозеленые строгие ели у Мавзолея несли бессменный караул…
— В половине первого ночи, — негромко говорил офицер, — когда мы с вами будем крепко спать, московский диктор приветливо обратится к слушателям Владивостока и Сахалина: «Доброе утро, товарищи!» И в эти же, для нас ночные, часы из Москвы на тридцати двух языках мира будут передавать последние известия… Жители Индии, Норвегии, Австралии услышат правдивый рассказ о жизни колхозников Таджикистана, о рабочем-изобретателе, заслужившем высокое звание лауреата…
Боканов умолк. Наступила та чуткая тишина, которую не хочется нарушить словом или движением.
Первым поднялся с травы Семен.
— Я, товарищи, хочу вам рассказать о своем селе. Оно приблизительно вот где, — и он притронулся указкой к полотнищу карты. — Всего год не видел его, а трудно узнать… Фашисты, когда отступали, сожгли наш клуб, но теперь на его месте построен красивый театр, разбит парк.
Он чуть было не добавил: «А около театра поставили памятник моему отцу», но смолчал.
Павлик Снопков во время каникул был у брата в Караганде.
— Я летел туда самолетом… Прилетел… Смотрю: большой город, многоэтажные красивые дома, просторные улицы, асфальт, огни, прямо море огней! Столичный город!
Рядом с баянистом сидела девушка в синей нарядной кофточке. У девушки были гладко причесанные волосы и некрасивое, но выразительное лицо с продолговатыми темными глазами. Баянист шепотом настойчиво убеждал ее в чем-то. Девушка застенчиво отнекивалась, но, наконец, решительно подняла руку. Она училась в Ленинградском строительном институте, на каникулы приехала к родителям в Яблоневку и сейчас с любовью стала рассказывать о городе Ленина:
— Вы бы посмотрели на вечернюю Неву, на огни Кировского завода, на строгий рисунок ограды Летнего, каналы Мойки. — Она зарделась, похорошела от волнения. — Посмотрели бы, и вам навсегда стал бы близок и дорог Ленинград!
«Какие же мы богатые и как надо ценить это богатство!» — с гордостью думал Володя, покусывая травинку и задумчиво глядя вдаль.
В небе загорелись первые звезды. Издали донеслась команда: «Пятая рота, в две шеренги становись!» В наступившей темноте неясно белели палатки.
