— Генерал… Равняйсь… Генерал.

Начальник училища проверял готовность рот к выходу.

Все вокруг было деловым, полным значительности: и выдача боеприпасов, и краткие приказы, — все создавало приподнятое настроение, какую-то боевую настороженность, хотелось, чтобы задачи были потруднее, препятствия — опаснее.

— По машинам!

Усилился шум моторов, сняли тенты зенитчики, застыли у орудий наводчики.

Машины колонной двинулись мимо спящего селения. Небо стало светло-серым, бледнела в предутренней мгле луна.

Неугомонный Снопков и здесь, в машине, развлекал всех:

— Идет наш Геша по Фонтанке. А впереди него — старушка, корзину тащит, едва передвигается. Геша догнал ее и так умилительно советует: «Бабушка, смени руку, устанешь»…

Смеются все, смеется и Пашков, беззлобно говорит:

— Ну, это ты врешь! В невоспитанности меня обвинить нельзя.

Через минуту Павлик поучает Копанева:

— В походе важно не отрываться от кухни!

— И не болтать, — язвит Садовский.

— Верно! — как ни в чем не бывало подтверждает Снопков. — Пять! Садитесь!

Машины набирают все большую скорость, хлещет в лицо ветер. И хотя разговорами, шутками курсанты стараются заглушить беспокойное ожидание предстоящего «боя», напряжение растет.

Володя, сидя крайним у кабины, заставляет себя не волноваться. Подчиняясь воле, мысли его потекли словно наперекор этой бешеной гонке, неторопливо, спокойно. Вот уже почти два года они в пехотном училище. Большой ли это срок? Большой, когда начинаешь думать, как давно не был в Суворовском, сколько здесь земли окопной вырыто, мишеней пробито… Сколько было подъемов по тревоге, ночных походов, переправ и бросков… Но когда вспоминаешь, что через месяц выпускные экзамены и на плечи лягут золотые погоны, даже не верится, что это свершится. Неужто второй год на исходе? Недавно, находясь в карауле, он вспомнил, что ему как раз в этот день исполнилось двадцать лет. А когда сменился, об этом же напомнила и весточка из дома от матери.

Двадцать лет! Это уже не мало. И как сложится жизнь дальше? В мире неспокойно. Хищные самолеты бомбят Северную Корею, греческие узники томятся на острове Макронисосе, борется за независимость народ Вьетнама. Всюду зловещие отсветы пожарищ. И от него, Ковалева, завтрашнего офицера самой могучей армии мира, будет теперь в немалой мере зависеть покой родной страны…

Машины вылетели на грунтовую дорогу. Справа и слева замелькали рощицы, погруженные в предутренний сон.

— К бою! — раздалась команда.

Затрубил рожок. Одна за другой взлетели ракеты — в сторону рощи справа: вот, значит, где засел противник.

Мгновенно машины опустели. Только у одной задержался старшина Булатов и сердито отчитывал Садовского — тот пытался оставить в кузове свой вещевой мешок и противогаз. И недаром отчитывал старшина: худо пришлось бы Олегу, если бы ему удалось оставить противогаз.

Разведка, обеспечивая сближение с «противником» на открытой местности, незаметно подползла к его обороне и расставила по всему фронту дымовые шашки. Густые клубы дыма поднялись от земли. Забегали связные. Командиры батальонов прильнули к радиостанциям, отдавая приказы.

Через боевые порядки наступающих прошли их танки; за танками автоматчики. Стена дыма осталась позади; но вот на один из танков «противник» бросил дымовую гранату. Грузно колыхнувшись, машина остановилась. Ослепленные танкисты выскочили, ругаясь:

— Черти! Покалечим же в дыму!

Пашков, взмокший под тяжестью минометного вьюка, с азартом кричал: «Вперед!» — и по его воинственно-торжествующему лицу обильно текли темные струи пота, перемешанного с копотью.

«Противник» отступал, огрызаясь, то и дело переходя в контратаки.

У Садовского и его пулеметного расчета кончились патроны. Подоспевший «посредник» — широколицый, скуластый майор Лискун — объявил, что пулемет вышел из строя.

— Гранаты к бою! — закричал Олег.

— Отставить, — строго сказал Лискун, — вы неумело расходовали боеприпасы.

— За мной! — находясь в том состоянии, когда человек не может понимать, что ему говорят, снова крикнул Олег, и со штыком наперевес побежал вперед.

Майор Лискун усмехнулся и, сожалея, сказал стоящему рядом Демину:

— А пулемет все же из строя вышел.

— Но атака не захлебнулась, — заметил Демин.

Снова на машины… И опять, спешившись, вдогонку «противнику». Его преследовали километров десять, пока не наткнулись на искусно замаскированные спотыкачи и проволочное заграждение. Мгновение колебания — и Копанев бросает на спотыкачи свою шинель; еще десятки шинелей летят вслед — роты врываются во «вражеские» траншеи.

Зеленая ракета оповещает об окончании ученья.

…Вот только теперь, в строю, слушая разбор ученья начальником училища, Володя почувствовал и страшную усталость, и удесятерившуюся тяжесть снаряжения.

Багровел закат. Стайка чечеток в пунцовых шапочках атаковала ольху и, разом сверкнув волной грудок, улетела прочь.

— Копанев-то, а? Догадался шинель бросить! Настоящий парень! — шепчет Олег стоящему рядом Владимиру.

— Серяк, керзач, — напоминает Ковалев.

— Ну, брось, — смущенно бормочет Олег.

Он чувствует неловкость: оказаться таким несправедливым к Копаневу! Правда, тот оскорбил его своей фразой о чести, но теперь-то, наверно, Копанев и сам иного мнения о нем, а парень Анатолий — настоящий…

— …Обе стороны действовали отлично, — доносится до Ковалева голос генерала, — но наступающие проявили больше инициативы и напористости…

Володя посмотрел на загорелые, сосредоточенные лица товарищей. Они все были дороги ему, их навсегда соединяла крепкая армейская дружба.

Генерал стал пожимать руки офицерам, курсантам, отличившимся в «бою». И когда кричали «ура», в нем была и радость успешного завершения похода, и гордость за себя, за товарищей, и предчувствие отдыха.

— В колонну по три становись!

— Запевала, гвардейскую походную! — крикнул майор Демин своей роте.

Садовский затянул было, но, не имея голоса, осекся.

— Опыта нет, — вздохнул он.

Посыпались шутки:

— У тебя же природный бас, а ты взял контрабасом…

— Важен дебют.

— Песню, — настаивал Демин.

Тогда запел баском Павлик Снопков, а все подхватили припев:

Отбивая шаг, они шли широкой проселочной дорогой навстречу синеющему вдали городу.

После трехмесячного пребывания в лагерях Ленинград показался Семену и Владимиру еще милее и дороже прежнего.

— Сема, смотри трамвайную линию сняли, троллейбус пошел, — радуясь своему открытию, сказал Володя.

— А сквер новый ты заметил?

— Еще бы! Сема! Вот и не страшны как будто выпускные экзамены, а все же екает сердце. Ну мало ли в жизни случайностей бывает? А вдруг на стрельбах провалюсь.

— Да-а… — протянул Семен, видно, разделяя опасения друга.

— Садовский говорит: «В лепешку разобьюсь, а сдам по-первому разряду».

— А что ты думаешь — и сдаст! Ты видел, какой он изобрел подлокотник для стрельбы из станкового пулемета?

— Очень удобный… А я вчера решил просмотреть статьи об опыте Отечественной войны, и, ты знаешь, что обнаружил? Ну что? Никогда не догадаешься!

Ковалев выжидающе посмотрел на Семена, но тот и не пытался догадываться — мало ли что?

— Статью генерала Агашева и, знаешь, о чем? Атака корпусом без артиллерийской подготовки! А? Корпусом!

— Да, но в условиях огромной насыщенности нашей армии артиллерией? — с сомнением в голосе произнес Гербов.

— Вот тебе и «в условиях»! Он провел эту операцию в сорок четвертом году. Понимаешь, фашисты привыкли к тому, что атаки начинаются только после артподготовки. Это стало в некотором роде штампом… Генерал решил нарушить его. Выдвинул свой план. Ставка поддержала. И вот началась подготовка операции: запаслись маскхалатами, просмотрели коридоры в проволочных заграждениях, рокировали на ходу корпус… Тут расчет на неожиданность, необычность! И что ты думаешь? Операция была осуществлена блестяще! Ведь важно исходить всегда из сложившейся обстановки и возможностей.