— Хватит, слышишь?

— А тебе больше всех надо! — огрызнулся тот, вертя бронзово-рыжей головой.

Артем ничего не сказал, только посмотрел на Авилкина так, что Павлик мгновенно умолк.

Если Артема спрашивали теперь: «Ты правду говоришь?», с уст его готово было сорваться: «Конечно. Я же готовлюсь в комсомол!», но что-то сдерживало напоминать об этом. И в самом молчаливом достоинстве заключалось гораздо больше, чем в горячих заверениях.

Подал заявление в комсомол и Павлик Авилкин, но у него это получилось очень бездумно и легко, как все, что он делал. Можно было даже заподозрить: не хочет ли Авилкин только погреться славой вступающего? И — что особенно не нравилось Каменюке — чересчур Авилкин везде хвастал: «Вступаю в комсомол, вступаю!» Он даже заранее купил обложку для комсомольского билета.

Но вот, наконец, и день приема. Заявления рассматривались на бюро третьей роты, потому что в роте Тутукина были пока только два комсомольца.

На бюро явились гурьбой ребята из класса Беседы. Глазея, ждали событий. Алексея Николаевича не было — его вызвали в округ. Пришел майор Веденкин. Присели на скамью Гербов и Ковалев, давшие рекомендации Артему. За длинным столом, покрытым кумачом, расположились члены бюро. На задней стене комнаты висел старательно написанный лозунг: «ВЛКСМ — верный помощник партии. Примем в комсомол самых достойных».

«Молодцы, — мысленно похвалил Веденкин, одобряя торжественные приготовления, — а то мы незаметно для себя превратили прием в будничное дело. Молодцы!»

Первым рассматривалось заявление Авилкина. Он, семеня, подошел к столу. Яснее проступили веснушки на побледневшем лице, хитро забегали зеленоватые глаза — видно, и здесь собирался «финтить».

Майор Веденкин, узнав, что Авилкина хотят принять в комсомол, очень удивился этому и решил обязательно прийти на бюро, чтобы ребята не допустили ошибки.

Виктор Николаевич сидел, опираясь на палочку, врачи установили, что у него ишиас, и строго-настрого приказали лечь в госпиталь, но Веденкин отмахивался: «Перележу дома». Жене он говорил:

— Чудаки! Разве имеет право болеть учитель, да еще в конце четверти? От одной мысли, что программа не пройдена, что Дадико еще без оценки, а Максим сам не сумеет подготовить доклад, мне станет хуже.

И Веденкин утром дома кое-как лечился мешочками с горячим песком, а к полудню упрямо ковылял в училище. Сейчас, глядя на Авилкина, он думал: «Рановато вам, Павел Анатольевич, в комсомол, рановато».

Но Авилкина «раскусили» сразу и без вмешательства Виктора Николаевича, тем более, что этому усердно помогали товарищи Павлика по отделению, принявшие самое живое участие в событиях.

— А почему ты на подсказках живешь? — изобличающе спросил с места Сенька Самсонов, часто помаргивая белыми ресницами.

Авилкин не нашелся, что ответить.

— Я думаю, — высказал твердую уверенность Сенька, — лучше своя тройка, чем чужая пятерка!

Члены бюро с ним согласились, но уточнили: самое лучшее все же — своя пятерка.

— А у вас тройки есть? — корректно спросил Авилкина председательствующий, комсомолец Толя Бирюков из третьей роты, отличник учебы, недавно получивший грамоту ЦК ВЛКСМ.

— Раньше были, — неопределенно ответил Павлик.

«Ну, зачем юлить?» — возмущенно думал Ковалев. Он считал себя ответственным и за Авилкина, хотя не дал ему рекомендацию, как тот ни упрашивал.

Кто-то из членов бюро, просматривая небольшую ведомость, сказал:

— Да у него и двойка, оказывается, есть…

— Я хочу быть, как Маресьев, а домашние задания выполнять скучно! — выпалил Авилкин, полагая, что этим он заранее снимет с себя какие бы то ни было обвинения.

Все рассмеялись.

Майор Веденкин счел необходимым вмешаться.

— А как вы думаете. — обратился он к Авилкину, — почему Маресьев совершил свой подвиг?

— Ну, ясно, герой! — не задумываясь, ответил Павлик и победно посмотрел на учителя: «Получили? Засыпать хотели!»

— А что толкало его на геройство? — настойчиво продолжал спрашивать Виктор Николаевич.

Павлик растерянно молчал. Странный вопрос: ну, герой — герой и есть.

— Этого вы не понимаете, — сожалея, сказал майор и, обведя присутствующих взглядом, объяснил: — Истекающий кровью Маресьев полз восемнадцать суток к своим, потому что у него развито было чувство долга. Он решил: каких бы усилий ему это ни стоило, возвратиться в строй, продолжать борьбу! Значит, кто хочет быть похожим на Маресьева, должен уметь преодолевать любые трудности для блага нашей Родины. В училище у нас тот проявляет героизм, кто настойчиво, не жалея сил, учится. Такой человек готовит себя к будущим подвигам, закаляет свою волю.

Авилкин кивнул головой: ясно, мол, и я так думал!

Председательствующий обратился к нему:

— Вы можете дать бюро твердое обещание учиться только на четыре и пять?

— Не могу! — зашнырял глазами по сторонам Павлик.

— Почему? Ведь берут обязательства стахановцы на производстве.

— Ну да! Сравнили! Наша же работа умственная! — заюлил Авилкин. — Если б мне станок дали, я бы, ого-го, показал! А в нашей работе разве можно точно сказать, что двойку не схватишь? Нет гарантии!

Председательствующий не выдержал:

— Надо, товарищ Авилкин, быть серьезнее и думать о чести своего училища!

Предложение поступило одно, и его приняли единогласно: «Как недозревшего, Авилкина пока не принимать, воздержаться».

Павлик воспринял решение безболезненно. Можно было заметить тень удовлетворения на его лице: «Ну, не удалось, так не удалось. Зато на бюро побывал! Люди специально ради меня собирались».

Садясь на место, он уверенно пообещал:

— Дозрею!

Секретарь бюро Анатолий Бирюков настоял, чтобы в протокол записали: «Комсомольцам, давшим рекомендации суворовцу Авилкину, указать на несерьезный подход к делу».

Владимир молча корил себя: «Я недостаточно над ним поработал… Надо будет заняться основательнее».

Пока разбирали заявление Павлика, Артем сидел ни жив ни мертв. «И меня так, и меня!» Волнение усилилось еще и оттого, что перед самым собранием Каменюке рассказали, как недавно исключили из комсомола Пашкова «за индивидуализм». Артем тогда спросил с тревогой:

— А что это?

Авилкин затараторил:

— Не знает, что такое индювидуализм!.. Это когда человек надуется, как индюк, и считает, что лучше всех на свете.

— Брось болтать, — строго прервал Павлика кто-то из старшеклассников. — Это когда с товарищами не считаются, много о себе мнят.

«Может, и я такой? — напряженно думал Артем. — О товарищах мало заботился, Авилкину не помогал…»

Но когда Артем Каменюка встал и почувствовал на себе десятки внимательных и дружелюбных глаз, он приободрился и ему сразу стало легче.

Веденкин с удовольствием посмотрел на Артема. Как вырос парень за последние два года! Сколько ему? Около пятнадцати кажется. Высокого роста, ладно сложенный, со смелым взглядом темносиних, с «отчаянной» глаз — такие трудно представить испуганными. У правого виска память о давней уличной схватке — шрам, похожий на продолжение темной брови.

«Чудеса мгновенного перевоспитания! — насмешливо вспомнил чьи-то слова Виктор Николаевич и усмехнулся: — Выдумка досужих умов. Только упорством, неунывающей настойчивостью добьешься успеха в этом деле! Были, конечно, и у Артема вывихи в поведении и, возможно, будут еще, незачем обольщаться и идеализировать».

В прошлом году Артем создал у себя в роте ТОГВ и ЦСР. ТОГВ — Тайная организация — Гроза Вселенной, а ЦСР — Центральный склад разведчика.

ЦСР — это была узкая, длиной в руку, дыра под печкой, ловко заложенная кирпичом. В дыре хранились электрический фонарь, компас, фара от автомобиля и веревка, раздобытая в прачечной.

На стенах, классных досках, тетрадях, книгах появились таинственные буквы ТОГВ и ЦСР. Артем тогда бредил разведкой, упоенно читал книги о ней, выдумывал пароли, планы, шифры.

Он мечтал о подвиге в тылу врага, о том, как проникнет к ним в штаб, похитит документы огромной важности.